Правда, что это все со мной происходит в данном времени и пространстве, это не фантазия, не сон? Боль слишком настоящая, чтобы в ней сомневаться.
Приход Насти чуть-чуть анестезирует, успокаивает. Держусь, с подчеркнутым вниманием слушаю ее новости. Потом говорю, что неважно себя чувствую и ложусь. Она так хлопочет вокруг меня…
Ночь на реланиуме, утро в прострации.
— Ну, скажи мне всю правду, — умоляет она. — Нет ничего такого, что я не могла бы не принять от тебя.
Делаю последнее сдерживающее усилие — и рассказываю все. Настя никак не реагирует, просто онемела, а я уже не могу остановиться…
Зеленые глаза смотрят в одну точку мимо меня, тонкие губы дергаются, произнося только три слова:
— Ты меня убил.
Идиот! Забыл, что она еще маленькая для подобных истязаний! Это третья твоя дочь, и ты ее предал не как муж, а как отец-отступник! И к тому же ей сейчас в школу уходить. Вот и уйдет.
С балкона смотрю на ее поникшие плечи, укороченные рыжие волосы — вчера постриглась, а я не заметил сразу. Она не оборачивается.
Звонит из школы:
— Изабелла Львовна придет за моими вещами, я переезжаю к маме.
Вещей немного, но собрать их у меня не было сил. Соседка со второго этажа сама сделала это по моей просьбе. Она же вызвала неотложку.
XXXVII
«Микроинфаркт», как все слова, начинающиеся с «микро», для моего слуха звучит довольно спокойно — все-таки не «макро». В общем, не тот диагноз, чтобы долго распространяться о подробностях пребывания на больничной койке. Скажу только, что это не четвертое управление, где я симулировал в юные годы, а вполне народное лечебное учреждение, где самые тяжелые больные лежат в коридоре — поближе и к дежурной медсестре и к моргу.
Я же в нескучной палате на пять человек и уже доступен для посещения. Приходят мать, братья. Алешка уже успел дважды наведаться — сначала с Леной, а потом с Катькой. Светлана из Института Речи прорезалась: трогательно, конечно, но пришлось выслушивать эпопею о коварстве и лихоимстве нового директора, разоряющего научное гнездо, сдавшего два этажа из трех в аренду жуликам, строящего себе двухэтажные хоромы в Рублеве, а зарплату сотрудникам зажавшего. Ну, а чего вы, собственно, от него ждали? Здесь два этажа — в минус, там — в плюс, — закон сохранения действует по-прежнему. А вы еще свои статьи добросовестно начинаете с цитат из его дуроломной монографии о «языковой ментальности» или что там у него? Честное слово, Маркса и Ленина не так унизительно было цитировать: все-таки они были люди грамотные, отчасти остроумные, не лишенные лингвистической жилки — Ильич тот довольно грамотно защищал французский глагол «будировать» от неправильного употребления. И вот вы сбросили оковы коммунизма, чтобы поклониться мелкому усатому таракану из партноменклатуры четвертого сорта. Впрочем, что я на Свету-то наезжаю — она как раз не такая, и, судя по всему, в институте Недолго еще продержится.
— Тут один странный молодой человек приходил, — сообщает мрачноватая, изможденно-худощавая медсестра, прилаживая капельницу. — Подробно расспросил, как ваше состояние и все такое. Я говорю: да вы пройдите к нему в палату. А он даже как будто испугался и быстро-быстро так к выходу.
— Как выглядит?
— Плечистый такой, коротко стриженый, в кожаной куртке. Качок одним словом.
Ну, я понял: это, конечно, Егор, приходивший по заданию Насти. Значит, она с ним: опять отдает свои силы слабейшему. Как бы успокоить медсестру, объяснить, что это не был посланец мафии, что убивать меня с пистолетами и автоматами сюда не прибегут? А вот Деля никакого интереса не проявила к отцу своего ребенка. Что же получается: мавр сделал свое дело?
Ревнивые мысли перемежаются дремотой. Клочки воспоминаний переходят в полусон, когда ты вроде бы и сам выбираешь тему, а она начинает варьироваться иррациональным соавтором, мало заботящимся о мотивированности переходов. На пороге палаты вдруг появляется Тильда, да еще такая юная, какой я ее знать просто не мог. Значит, все-таки ошиблись врачи и передо мной сейчас начнет выстраиваться заключительная панорама моей потерянной жизни со всеми ее участниками? Ну что, простила ты меня наконец за заурядную и довольно типичную для полумальчика-полумужчины оплошность, расколовшую такую волшебную нашу жизнь? А она будто и не понимает, о чем речь идет, и почему-то утверждает: «Я Груша». И добавляет в порядке пояснения: «То есть Феня».
Боже мой, да это все еще жизнь, с ее природной, щедрой и надежной реалистической логикой. Нет, не пришло пока время предсмертного символизма… И это не призрак, а моя старшая дочь, немножко изменившаяся за последние девятнадцать лет: росточка изрядного, не худая, но волосы по-прежнему светлые, а глазки детские и голубые.