Но Смеянову я этого не говорю. Такой вздор только самому себе можно молоть, про себя. Послушаем лучше, что там Аня рассказывает, забравшись с тоненькими ногами в бледно-голубых джинсовых трубочках в глубь дивана.
— Я тут сделала забойное интервью с Аверинцевым, а он учинил мне потом жуткий скандал. Совершенно человек переменился: то был сама мягкость и деликатность, а то — категоричность такая, самоуверенность абсолютная…
— А из-за чего сыр-бор? — осторожно спрашиваю, чувствуя, что, по всей видимости окажусь не на стороне прелестной газетчицы.
— Да заголовок ему не понравился, довольно невинный, взятый из его же текста.
— Ну, а какой заголовок-то?
— «Мои родители были плебейского происхождения». И это не я придумала, а ведущий редактор при сдаче в номер вытащил такую фразу…
— Без ведома интервьюируемого?
— Андрей Владимирович, вы меня смешите. Какой там «ведом» во время этой запарки!
— Ну, я, конечно, не такой ви-ай-пи, как Сергей Сергеевич, но тоже бы обиделся. Он, вероятно, слово «плебейский» употребил в греческом или в таком русском девятнадцатовечном значении: «не дворянский», а сейчас это слово в значительной степени напоминает о советском хамстве. И вообще: зачем вырывать из контекста, тем более, что это, наверное, не самая главная мысль беседы?
Кажется, я Аню обидел. Смеянов пытается разрядить напряжение дурашливой импровизацией. Вознесенские рулады у него довольно похоже получаются:
— Нет в Рихтери-и-и и Аверинцеви-и-и ат земских врачей — ни черта-а…. Па-а-скольку са-а-мо-уверенность — главная их черта-а…
Не смешно и не метко. И с чего он это вдруг начал Ане подпевать?
— Ну, про Рихтера ничего сказать не могу, с ним дела не имела…
Щечки раскраснелись, губки прильнули к бокалу с банальным калифорнийским вином, которое сама же Аня и принесла, купив его по пути в дорогом супермаркете — судя по наклейке с ценой. В магазинах попроще та же жидкость стоит почти вдвое меньше, но дешевкой этот «Пол Мэссон» остается и там и там. Нет, я не сужу огульно, не охаиваю всю Калифорнию, где, например, братья Галло, Эрнесто и Хулио, в скромном городе Модесто производят очень приятное каберне-совиньон, разливая его в высокие бутылки с таким кольцеобразным ободком поверх горлышка. Но сюда, к сожалению, с того берега не всегда едут самые достойные.
Аня — женщина. Как-то раньше мне этого в голову не приходило, хотя подсознание, наверное, внесло ее в свой мужской список — не основной, а скорее дополнительный. Когда она, Аня, заводится и начинает возбужденно себя доказывать — именно себя, а не какое-то там абстрактное положение или утверждение, — мне хочется провести рукой по ее остроугольным плечам, чтобы они стали хоть чуть-чуть круглее, чтобы слегка расправились ее бедные нервы, закрученные сволочной и унизительной работой, чтобы вышла наружу та боль, которую с нелепой гордостью таит Аня от себя и от других. Скорее всего эта тайна проста и совсем не страшна, как неразгаданные мной тайны Тильды, Дели и Насти. Наверное, я уже окончательно устал от незаурядных женщин, чья природа на порядок сильнее моей, чья энергия меня захлестывает с головой. Здесь же существо, что называется, одной со мной весовой категории — обыкновенное, обидчивое, обделенное вниманием. Может быть, не в контрасте, а в равенстве радость?
Гости расходятся в половине одиннадцатого, а через час меня достает нервный Анин звонок, и мы говорим с ней минут пятнадцать. Груша успевает нахмуриться, хотя это совсем не то, что она подумала. Объясним ребенку ситуацию:
— Аня звонила посоветоваться по поводу некрологической заметки, которую она срочно должна для своей газеты написать: только что умер Лотман, о котором мы сегодня болтали. Вот чем кончаются все наши споры, дитя мое…
XXXIX
Есть у меня три любимые слова, не имеющие точных эквивалентов в русском языке.
Существительное — ESPRIT. Оно может означать и «ум», и «рассудок», и «дух», и «остроумие», и «смысл», и даже «характер» (происходя от латинского «спиритус», оно имеет еще и значение «спирт», но его я, как человек слабопьющий, отбрасываю). Конечно, в каждом контексте актуализируется одно значение, но душа слова всегда помнит и об остальных. Нравится мне, что французы поверили в единство рассудка и духа, в то, что остроумие может сочетаться с настоящим умом. У нас под «духовностью» часто разумеют вялое занудство, остроумию обычно отказывают в наличии серьезного смысла. А здесь одно «эспри» столько разных, разнородных ценностей обнимает разом.