А ведь не хочется. Знаешь, что делаешь, любишь свое детище, обихаживаешь его, ночи не спишь, лелеешь, а разве на такое со стороны сам посмотришь?! И вот приходят друзья, которые лучше тебя понимают, как ты работаешь, что должен показать, на что обратить внимание, и знают лучше тебя средства, которыми ты все это покажешь, даже знают мысли твои, чувства, и подсказывают тебе все время. Ты злишься, споришь, не допускаешь возможного и даже иногда плачешь от злости, а потом, когда нет никого, ты о них вспомнишь и, не желая того, вдруг увидишь, что они заметили то, что тебе заметить не удалось. Злишься. Но душа уже стала работать. И куда денешься? Вот и заставляешь себя исправлять, усложнять, но... все-таки иначе, чем они тебе подсказывали. И значит, обретаешь новый ход, лишь бы не согласиться. Вредность эта заставляла душу искать иные пути и приемы, к которым раньше не была готова, те, что, как могло показаться, даже рушили образ твой.
...Ребята шли по Десятой линии Васильевского, свернули на Большой проспект. Уличная темнота чуть-чуть освещалась редкими фонарями, народу и на проспекте уже не было, приближалась полночь. Впрочем, даже этот небольшой свет, несколько охристых точек, вырывал из черного марева кусочки пространства, желтоватые полукружья висели в воздухе, и в паузах между порывами ветра было видно, как они медленно насыщались белыми точками снега.
Стоял крепкий мороз. Защищаясь от ветра, поворачивались спиной, так легче было переносить обжигающий холод. Стерлигов мерз больше других, правда, чуточку спасала ушанка, но мороз жег не только лицо, стыли и ноги в дешевеньких башмаках, и руки в тонких перчатках, и, разговаривая, Володька периодически дышал в них, пританцовывал, постукивал каблуками.
Позади белела Александровская церковь, которая давно уже не действовала, однажды Вера Михайловна сказала, что там теперь овощной склад. Володя перекрестился и вздохнул: вся страна превращалась в склад да в помойки, а не только эта прекрасная церковь.
На Тучковом мосту стало еще холоднее. Здесь уже не защищали от ветра ни дома, ни деревья — их не было, зато внизу лежал серый отполированный невский лед. Вот перейдут по Тучкову, а там еще минут десять до Шамшиной. Комнатка у Костика крохотная, но переночевать можно.
— К нам, к нам, Володька! — стал уговаривать Лева. — Ну что ты будешь ночью до дома плестись, утром мы все объясним Лиде...
— Не знаю, — пожал плечами Володя, — я же ее не предупредил...
— Что значит «не предупредил», — возмутился Лева. — Я Машу тоже не предупреждал. Сказал, вечером мы все у Веры Михайловны, она и не думает, что я пойду пешком на Удельную.
— На Удельную — это конечно, но Каменноостровский-то рядом.
— Ладно, — согласился Костя. — Попьешь чаю, а дальше — решай сам.
Наконец добрались до маленького двухэтажного дома, вошли в заснеженный двор, в квартире были еще жильцы, пройти в комнату надо было тихонько.
Костик вытащил керосинку, запалил фитили, поставил чайник. И хлеб у него оказался, и масло, нынче — роскошь, и денег у него, случалось, можно одолжить. Мужик — что надо! Не зря он как-то рассказывал: идет по проспекту, а навстречу Матюшин: «Как работаете, молодой человек?» — «Зарабатываем», — ответил мастеру Костик.
Теперь они уселись за столик, спешить не было смысла. Стерлигов пару раз подходил к окну, вглядывался в темноту, раньше двух ночи домой уже не попасть.
— Засиделись у Веры Михайловны, — сказал он печально. — Ушли бы часа на полтора раньше — и проблем никаких...
— Зато не увидели бы и «Рейнеке-Лиса», и Лукреция, и Дон-Кихота. Какой удивительный талант! — Левкина детская восторженность обычно смешила всех. — А какая раскованность!
— Раскованность не по нынешним временам, — буркнул Костик, разливая по кружкам закипевшую воду. — Гете вроде советскую власть и предположить не успел, а персонажи Веры Михайловны в современных костюмах. Зачем государство дразнить, ничего наша девушка не боится...
— Что же ты считаешь, дураки только при Гете жили? — разозлился Володя.
Он крепко сжимал в ладонях горячую кружку.
— Дураки всегда есть, главное, чтобы новые дураки не подумали, что именно их, а не тех дураков, Ермолаева написала. А в «Рейнеке» и глава государства Нобель — ничтожество, да и Лис великая скотина — это совсем не пустяк, обидеться у нас есть кому.
— Печально, что Вера Михайловна показывает работы всем, люди разные к ней захаживают, кто их знает...
Костя согласно поглядел на Леву:
— И Гальперин, и какой-то Фикс из Парижа... О чем они думают, кто сказать может?.. Колхозы им не подходят, социализм не так, видите ли, строят...