Вера Ермолаева: Это был не театр, а просто небольшой клуб. И была вокруг всякая дрянь. Но была и возможность не ходить в холод. Немного поработать, немного покрасить, но так, как красить нельзя. К чему оставлять такое земле. Стыдно же. Пусть там звери были, а не люди. Все равно стыдно.
Семен Ласкин: Спасибо, Вера Михайловна. Я как-то неуверенно и тяжело пишу эту странную книгу.
Вера Ермолаева: А ты не бойся, как не боялась я. Придумывай свое. Придумывай так, как будто был там. Не обижусь на фантазию твою.
Семен Ласкин: Спасибо, Вера Михайловна.
II
Звонок был резким и долгим, так соединяется междугородная.
Говорили из Мончегорска, города далекого Заполярья. Голос был молодой. Незнакомая женщина, городской библиотекарь, приглашала меня приехать. За окном стояла лютая зима, январь, и у меня особого желания лететь на Север не возникало. Да и чем я мог развлечь жителей города?
Оказалось, лететь нужно не сейчас, а месяца через три, весной. В конце марта к ним собиралась из Москвы некая группа, руководитель которой был едва мне знаком по случайной болтовне в поезде. Произошло это два года назад. В купе было жарко. Не спалось. Мы сидели на застланных койках и, как бывает, разговорились. Спутник представлял и культуру и... бизнес. Мало того! Дело, которое он организовал, так и называлось: «Бизнес через культуру».
Поначалу все, о чем он рассказывал, звучало странно. Я ничего не понимаю в бизнесе. Но уже на трети пути из Москвы в Петербург новый знакомый сказал, что вот именно такой человек, как я, и мог бы им пригодиться. Я посмеялся, предупредив, что даже случайное мое участие может принести их фирме только убытки.
— Вы недооцениваете своих возможностей, — сказал бизнесмен. — Нам и не нужно никакого участия в сделках, но культурный человек, его встречи с людьми, поверьте, немалого стоят. А уж дела — это не ваше...
И вот теперь, спустя год, тот случайный спутник вспомнил ночное знакомство и дал мой телефон человеку из Мончегорска.
— Понимаете, — говорил женский голос, — это будет праздник города. С. С. высоко о вас отзывался, нам бы хотелось воспользоваться его серьезной рекомендацией.
— Но что я должен делать? — продолжал удивляться я.
— С. С. везет народные промыслы, его дело бизнес, но нам мало бизнеса, нам нужна и культурная программа, вот вы и расскажите, о чем бы вам самому хотелось.
Я согласился, и причина тому была. В январские дни в Мурманске в городском театре пошла моя пьеса, и мурманчане просили быть у них на премьере. Я не поехал. И все же когда-то данное обещание продолжало меня терзать, а тут, как оказалось, я мог бы добраться до Мончегорска и через Мурманск, это не больше двух часов на автобусе.
Стоило повесить трубку, как я в решении усомнился. «Позвонят в марте, — раздумывал я, — и тогда я скажу, что врачи лететь на север не разрешают, пусть ищут другого».
Некоторое время я жил с этой уверенностью, пока не раздался теперь уже городской, обычный звонок.
Это был Кригер. Он только что ознакомился со следственным «делом» своего отца Льва Соломоновича Гальперина, которого, как он считал, погубила художница Ермолаева.
— Отец долго не признавал вины, — сказал Виктор. — Меня потрясла их очная ставка. Ермолаева утверждает: «Да, мы занимались антисоветской деятельностью». Отец отметает. И ^только в конце допроса он вдруг делает странное заявление о своей антисоветской деятельности и подписывает все, подло выплеснутое на него Ермолаевой.
— А «дело» Ермолаевой тебе удалось посмотреть?
Он удивился моей наивности.
— Ты, видимо, не представляешь, что и теперь там те же самые люди! Они разрешили читать только материалы отца. Стоило взяться за перо, как гэбешник тут же пригрозил отобрать папку. «Ну вам-то какая разница? — умолял я. — Прошло шестьдесят лет. Кому, кроме меня, это может быть нужно?»
— Как же ты объясняешь неожиданное признание отца?
Он помолчал:
— Подозреваю, его били. Это же не заносится в протоколы.
Я подтвердил: арестованных не только били, их убивали. Правда, в тридцать четвертом, сразу после покушения на Кирова, зверства только набирали силу, приближались более страшные годы.
— Но, может, и Ермолаеву били, — сказал я. — Какое значение для них имело, что арестованная женщина — инвалид. Для этих людей мог быть единственный критерий: отношение к советской власти. А доказательств того, что Ермолаева эту власть любила, немного.
— Я не хочу о ней слышать! — отрезал Виктор. — Не все поступали так! Твой Вася Калугин, или как там его, сохранил рисунки отца, это уже подвиг. А ведь он, судя по книге, не был благополучен, тяжело жил.