Ему показалось, что Вера не услыхала и этого выкрика. Она простучала мимо на костылях и застыла, будто бы повисла перед столом. Тарновский махнул рукой. Охранники подтащили табурет под ее ноги.
Она опустилась. Гальперин видел, как уперся в грудь ее подбородок, упали руки и совершенно безжизненно пусты были ее глаза. «Верочка, Вера, — мысленно кричал он. — Что они с тобой сделали?»
Облако плыло перед ним в мерцающей пустоте. Гальперин едва осознавал необъяснимые ее признания. Говорила другая, неведомая ему Вера. Даже хриплый и низкий голос был голосом совсем чужого человека.
Он с удивлением слушал, как она говорит об антисоветской их деятельности, как подтверждает нелепые вопросы Тарновского. Если бы он мог, он бы крикнул: «Вера, что ты?! Такого не могло быть, Вера!»
Он только тупо и однозначно все отрицал.
Открылась дверь. В кабинет вошел низенький, толстый Федоров, кивнул Тарновскому, достал папиросы, протянул пачку и, когда тот отказался, взял себе, чиркнул спичку и наконец ногой подтянул стул.
— Надеюсь, нормально? — спросил Федоров, будто бы рядом и не сидели арестованные.
— Этот негодяй, — Тарновский ткнул пальцем в Гальперина, — этот антисоветчик делает вид, что не понимает, о чем я его спрашиваю.
— Могу помочь. — Федоров поднялся, перенес от окна еще табуретку и, приблизившись к Ермолаевой, поставил табуретку рядом с ней вверх ножками.
— Если ты, падла, — пригрозил он Гальперину, — не сообразишь, чего от тебя хотят власти, я попрошу «даму» пересесть на одну ножку вот этого стула. Мы ведь вынимали ее из постели, как помнишь. В конце концов, ей это должно нравиться! Правда, наш конец деревянный...
Он захохотал, довольный собой.
«Господи! — с ужасом подумал Гальперин. — Что же здесь происходит, Господи?!»
— Скажите, Ермолаева, Гальперин занимался антисоветской пропагандой?
Она с торопливым ужасом ответила: «Да!»
Он увидел, как Вера повернула голову и виноватым, измученным взглядом посмотрела на него.
И вдруг все происходящее стало для Гальперина абсолютно ясным. Он закрыл глаза. Жизнь кончилась для обоих. Выхода нет.
Внезапно вспомнилась такая далекая и теперь будто бы чужая юность. Пароход с паломниками вышел из Яффы в Средиземное море и взял курс на Грецию. Вернуться в Россию казалось непросто, но он был уверен, новая власть его поймет и примет. Да, он не хотел воевать в четырнадцатом, уехал из Франции в Египет и там через три года услышал о русской революции. Сколько лет он и его друзья мечтали о справедливости, и вот теперь, после Октября семнадцатого, Родина демонстрировала миру величайшую, ни с чем не сравнимую победу Свободы и Разума. Кому угодно он мог рассказать, как тяжело выстрадал свой путь. В России — он был уверен — его могло ждать только общее счастье...
В Вене он настойчиво добивался визы, ежедневно приходил в посольство. Казалось, люди ему сочувствуют и понимают, да и не один он бывал там, вместе оказывались и те, кто выше благополучия и богатства ставил свое непреодолимое желание быть дома. Европа так и оставалась чужой...
В Москве он голодал, искал любую службу. Но испытания и неудачи не перечеркивали его веры в новую жизнь. Да, пусть не сегодня, но завтра здесь все должно быть прекрасно, следует только перетерпеть, жизнь идет так, как ему виделось и хотелось. Конечно, пока не везло, и все же он не думал, что поступил неверно.
Восемь лет Гальперин дожидался чуда. И оно пришло. Тонкий, умнейший, талантливейший друг оказался подарком судьбы. Никогда рядом не появлялось существа, способного так понимать его. Конечно, все не просто. Он, скульптор, ученик великого Бурделя, прекрасно знал, что такое женское тело, любил пластику и раньше даже в мыслях не мог допустить, что есть в жизни нечто высшее, чему красота могла уступать.
Все пришло неповторимо и бурно, стало небывалым счастьем. Веру он писал часами. Даже когда слова исчезали, он чувствовал: они так много сказали друг другу, что это ни с кем и никогда уже повторить невозможно.
Но существовало для них и другое! Все, что думал, о чем размышлял, Вера уже хорошо знала. Их мысли существовали рядом, и если он начинал фразу, она могла в любой момент эту фразу продолжить. И вот теперь он, а не она, должен был не только понять, но и что-то нужное для нее сделать.
Он больше не смотрел на Веру. Что бы она ни говорила, как бы он ни старался объяснить всю бессмысленность обвинений, никому это не нужно. Инквизиторам требуется другое, и они этого добьются. Значит, остается единственный выход: подтверждать то, чего никогда не могло быть. И этим чуть облегчить, хотя бы на короткое время, судьбу Веры...