ДОПРОС ГАЛЬПЕРИНА ЛЬВА СОЛОМОНОВИЧА 26 ФЕВРАЛЯ 1935 ГОДА
Вопрос: Вы признаете себя виновным в том, что вели антисоветскую агитацию среди окружающих?
Ответ: Да, признаю.
Вопрос: Вы признаете себя виновным в том, что являетесь автором двух контрреволюционных рисунков Ленина и Сталина?
Ответ: Да, такие рисунки мною были уничтожены, но я их показывал Латаш, Рыбакову, рассказывал о них Ермолаевой.
Тарновский
Я несколько раз перечитываю протокол. Я подумал о самом простом: били. В конце-то концов, кто не знает, как достигались «искренние» признания. Помню, меня потрясла история, рассказанная пару десятилетий назад об арестованном за шпионаж генерале. Его избивали, ног приходя в себя, он отрицал все.
Тогда ему на лоб натянули обруч. Следователь задавал вопрос, а исполнители медленно закручивали металлическую ленту.
Лопнул череп.
...К своим медиумам я шел именно с этим вопросом. Что же стояло за неожиданным признанием Льва Гальперина? В конце-то концов, как бы мои отношения с Кригером ни менялись, но обвинения Ермолаевой в предательстве продолжали тревожить...
Из разговора с Львом Соломоновичем Гальпериным через петербургских трансмедиумов 21 ноября 1993 года
Семен Ласкин: Лев Соломонович, я читал ваше «дело»... 20 февраля 1935 года на очной ставке с Верой Михайловной вы долго отрицали все обвинения, предъявляемые следователем Тарновским, о вашей антисоветской деятельности. А Вера Михайловна утверждала, что вы и она действительно антисоветской деятельностью занимались. И вдруг вы сказали, что подтверждаете все, что Ермолаева о вас говорила. Это необъяснимо. Вас били?
Лев Гальперин: Я желал уйти. Я так устал видеть унижение Верочки. Я понял, что здесь никто не собирается устанавливать истину, истина никого не волнует. И когда я это понял, мне стало страшно. Они могли сделать все, что угодно. И это ради того, чтобы оправдать свои действия. Я увидел их готовность издеваться над женой моей, только бы я дал им нужные показания. Они пригрозили этим и ждали, когда можно...
Не хотел я этого. Понимал, что вряд ли удастся избежать насилия, но хотя бы оттянуть время я был должен.
Я прекрасно помню тот вечер, когда мне позвонила знакомая из музея Ахматовой. Именно там Виктор Кригер и мои друзья-искусствоведы делали выставку Гальперина и Калужнина.
Я пришел на выставку за день до открытия, рабочие развешивали графику Калужнина. Хранившиеся в Ленинграде листы я хорошо знал. А вот Гальперин показался чудом. Теперь его холсты были уже натянуты на подрамники, Виктор реставрировал все шесть работ, да й акварели обрели другой вид — развешенная живопись словно бы утверждала появление из небытия большого имени.
Ермолаева, как я теперь видел, была на многих работах. И на том, поразившем меня еще в Мурманске портрете, и на групповой картине, где она, сидя на стуле, твердым жестом объясняла ученикам, окружавшим ее, что-то основательное и, видимо, крайне серьезное, да и на нескольких акварелях, написанных на картоне и на бумаге, тоже была она.
Удивительный ее взгляд словно бы утверждал какую-то великую силу, глубину и ум.
В соседнем зале были уже развешены калужнинские работы, его великолепный уголь — усталая балерина, а рядом цирковая наездница, — все это в двадцатые годы так восторгало выдающегося искусствоведа Терновца. Несколько холстов были повешены в центре второго зала.
По сути я был один на выставке накануне и еще не решил — пойду ли завтра. И вечером и наутро мне звонил приятель, искусствовед из музея, уговаривал выступить на открытии. Он был прав, я понимал. Книга о Калужнине давно издана, и теперь именно мне следовало сказать о тех найденных, вынутых из полного забвения работах арестованного и погибшего его друга Льва Гальперина. Да и рассказать было что. В моих руках находились архивные дела КГБ, воспоминания очевидцев. Утром я уже перестал сомневаться, обидой, конечно, следовало пренебречь.
Народу на открытие пришло много. Кригер расхаживал по залам, его гордость легко было понять. Кроме живописи вдоль стен стояли массивные застекленные стенды, акварели Гальперина на них соседствовали с неожиданными, видимо, новонайденными фотографиями, а рядом лежали полученные Кригером за последние недели ответы из московской прокуратуры. Но, пожалуй, главным была поразившая меня справка еще об одном непонятном аресте Гальперина, но уже не в 1934 году. Как известно, — именно то «дело» я и читал в ленинградском архиве госбезопасности, а вот о втором аресте... в январе 1938 года я ничего не слышал. Удивительный, как мне показалось, документ, каким-то образом полученный Виктором, был подписан заместителем прокурора Московской области. В нем извещалось, что «Гальперин Лев Соломонович, уроженец села Броневого, Проскуровского района, заключенный Дмитлага НКВД СССР, был арестован 28 января 1938 года (!) по обвинению в антисоветской агитации и по решению тройки при НКВД по Московской области от 2 февраля 1938 года расстрелян».