Я был поражен и ничего не понимал. Дмитлаг находился в Подмосковье. Но разве я мог сомневаться в выданных мне делах ленинградского НКВД?! И как же Гальперин, арестованный в декабре 1934 года, оказался, по новым и непонятным данным, арестованным... в январе 1938-го?! И уже через несколько дней, если верить неведомому заместителю прокурора области товарищу Бочкареву, расстрелян.
Ситуация показалась мало достоверной, я невольно подумал о банальной бюрократической ошибке.
На столе лежали буклеты. Виктор преуспел и в этом. Я взял один. Общество «Мемориал», видимо, помогало в подготовке выставки, за их счет и был сделан буклет. На обложке оказался замечательный рисунок Гальперина из серии «Мертвые души».
Рисунок я хорошо помнил с той, еще первой нашей встречи до поездки в Мурманск. А на последней странице был напечатан портрет печального Гоголя. В конце текста стояла подпись: «В. Кригер, сын Гальперина».
Этому я порадовался. По сути в данное мной «обязательство-расписку» входила и проблема авторства, я не имел права опережать Кригера.
Я сразу же прочитал последние строчки. Виктор вышел на московские структуры Министерства госбезопасности, которые я не знал. Два заключительных абзаца говорили о судьбе Гальперина в последние месяцы его жизни — события были и неведомыми и очень важными для меня.
Кригер писал: «Часть срока Гальперин отбыл в Карлаге, как и Ермолаева. Но 5 октября 1936 года он был увезен в Дмитлаг Московской области. Мне рассказывали, что в Дмитлаге до 1937 года находились Центральные художественные мастерские на канале Москва—Волга: там был деревянный клуб, привезенный из Беломорканала, в клубе располагалась мастерская, где работали художники. В их числе был один по фамилии Гальперин.
В Дмитлаге он пробыл сравнительно недолго. Умер 5 февраля 1938 года в Москве. В свидетельстве, выданном Куйбышевским загсом, поясняется: «Причина смерти — расстрел».
Не все вроде бы сходилось. Как это: «Там был деревянный клуб, привезенный из Беломорканала»? Охранники меньше всего нуждались в столь фундаментальных перевозках. Рабы строили все, что им прикажут, денег за эти дела не платили. Да и «умер в Москве» и «расстрелян» — достаточно разные факты. И в то же время факты, добытые Кригером, пустяком считать я не имел права.
В следующие дни в газетах появились отклики. Доктор искусствоведения профессор Герман писал очень близкое к тому, что чувствал и я:
«...Экспозиция Гальперина следует за работами Калужнина. И то же ощущение высокого и тонкого профессионализма, выстраданности каждого приема и независимости поисков охватывает зрителя. Старший из представленных на выставке художников, Гальперин — единственный, кто сформировался «на повороте столетий». Он учился за границей — в Париже, работал в Вене и Египте и вернулся в Россию лишь в 1921 году. Человек, воспитанный в западных представлениях об автономии искусства, он не мог ни понять, ни принять официозной культуры Советской России. Гальперин был арестован по делу замечательной художницы Веры Ермолаевой и погиб в заключении в 1938 году.
Любопытно, что за границей Гальперин занимался главным образом скульптурой, дома — живописью. Возможно, определенность пластической формы и пространственная четкость картины и выдает руку скульптора, но это отнюдь не мешает живописной целостности работ. В них — сдержанная мощь, напряженный покой колорита, резкая характерность.
«Портрет сидящей женщины» — многие считают (скорее всего, справедливо), что это портрет Веры Михаиловны Ермолаевой. Художница была тяжело больна, с трудом передвигалась, и эта скованность тела и свобода души угадывалась в портрете. Но главное — то державное достоинство искусства, которое в портрете — на первом плане и позволяет создавать, быть может, миф, ничуть не менее реальный, чем „тьма низких истин».
Я был счастлив! На вернисаже я стоял рядом с Анастасией Всеволодовной Егорьевой, дочерью ближайших друзей Ермолаевой и, по сути, ее другом, и смотрел, смотрел, не отрываясь, на портрет Веры Михайловны, вновь, как и тогда в Мурманске, поражавший меня.