Аннетт развела на ночь огонь; привезенную Питером корзину открыли, приготовили ужин. Мадам Ла Мотт все еще была задумчива и молчалива.
— Навряд ли условия бывают хуже, — заговорила Аделина, — но может настать время, когда мы порадуемся, что не покинули это место. Наш честный Питер, заплутав в лесу или обнаружив двух противников вместо одного, признался же, что мечтал лишь о том, чтобы вновь оказаться в аббатстве. И хотя положение наше самое бедственное, я уверена, что из него тоже можно извлечь утешение. Этот яркий огонь еще приветливей по контрасту с мрачными окрестностями, а эта обильная трапеза еще восхитительней после временных лишений, какие нам довелось испытать. Так порадуемся добру и забудем зло.
— Дорогая, — ответила ей мадам Ла Мотт, — вы говорите, как человек, чья душа не часто испытывала невзгоды (Аделина вздохнула) и чьи надежды поэтому не меркнут.
— Долгие страдания, — промолвил и Ла Мотт, — лишили наши сердца той упругой силы, которая отталкивает дурное и устремляется навстречу радости. Впрочем, я говорю патетически, хотя это лишь воспоминания о минувших временах. Когда-то и я, Аделина, умел находить утешение почти в любой ситуации.
— Вы можете найти его и теперь, дорогой сэр, — сказала Аделина, — Только поверьте, что это возможно, и вы обнаружите, что так оно и есть.
— Иллюзии рассеялись, — я не могу больше обманывать себя.
— Простите мне, сэр, если я скажу, что это сейчас вы обманываете себя, позволяя облаку страдания накрывать тенью любой предмет, на какой вы ни взглянете.
— Возможно, — сказал Ла Мотт, — однако оставим эту тему.
После ужина двери забаррикадировали на ночь, как и накануне, и наши путешественники отошли ко сну.
На следующее утро Питер вновь отправился в городок Обуан, и часы, пока он отсутствовал, мадам Ла Мотт и Аделина опять провели в сильной тревоге и слабой надежде на то, что сведения об аббатстве, которые он, возможно, привезет, все же избавят их от плана Ла Мотта. К концу дня они его увидели издали — Питер медленно брел к аббатству, а за ним ехала тележка, слишком явно подтверждавшая то, чего они опасались. Питер привез материалы для ремонта жилья и кое-что из мебели.
Что до аббатства, то суть сообщения Питера состояла в следующем: оно, вместе с близлежащим лесом, принадлежало некоему аристократу [27], который в настоящее время проживает вместе с семьей в другом своем имении, далеко от этих мест. Аббатство досталось ему через жену от его тестя, который и пристроил к нему более современные апартаменты и наезжал сюда ежегодно, чтобы пострелять дичь, поохотиться. Питеру рассказали также, что вскоре после того, как аббатство перешло к его нынешнему владельцу, какой-то человек был привезен сюда и тайно здесь заточен. Никто не знал ни имени его, ни положения в обществе, ни того, наконец, что же с ним сталось. Постепенно слухи об этой истории утихли, и теперь многие вовсе не верят молве. Впрочем, хотя все это вполне могло быть, определенно одно: нынешний владелец, после того как унаследовал аббатство, провел в нем всего два лета, а некоторое время спустя всю мебель увезли.
Это обстоятельство поначалу возбудило общее удивление, и в результате снова поползли различные слухи, но уже трудно было решить, каким из них следует верить. Так, например, рассказывали, что в аббатстве стали происходить странные вещи и слышались оттуда странные звуки; и хотя слухи эти высмеивались людьми здравомыслящими как глупые невежественные суеверия, они так сильно врезались в сознание простых людей, что за последние семнадцать лет ни один крестьянин не осмелился приблизиться к этому месту. Таким образом, аббатство ныне было покинуто и постепенно разрушалось.
Ла Мотт призадумался, услышав этот рассказ. Поначалу у него возникли неприятные мысли, но вскоре они уступили место соображениям, более для него существенным. Он поздравил себя с тем, что нашел убежище, где его навряд ли найдут либо потревожат; тем не менее от его внимания не могло ускользнуть странное соответствие между определенной частью рассказа Питера и состоянием комнат, в которые вела башенная лестница. Остатки меблировки, которой прочие помещения были лишены вовсе, одинокое ложе, число и вид комнат — все эти обстоятельства, взятые вкупе, подтверждали его догадку. Однако он скрыл ее в своей груди, ибо понял уже, что рассказ Питера отнюдь не помог ему примирить своих домочадцев с необходимостью остановиться в аббатстве.
Впрочем, им оставалось лишь молча подчиниться, и, какие бы неприятные опасения ни смущали их, они, по-видимому, решили теперь ни в коем случае их не выказывать. Питер, разумеется, был далек от каких-либо дурных мыслей на сей счет; он не ведал страха, и голова его была всецело занята предстоявшей работой. Мадам Ла Мотт с покорным отчаянием постаралась примириться с тем, чего избежать не помогли бы никакие усилия и доводы и что сделалось бы еще более невыносимым, предайся она слезам или жалобам. В самом деле, хотя мысль о повседневных неудобствах, какие предстояло выносить в аббатстве, заставляла ее противиться идее жить здесь, она, в сущности, не знала, каким образом можно было бы улучшить их положение, уехав отсюда. И все же в мыслях своих она часто возвращалась в Париж, к былым временам и к образам рыдающих друзей ее, покинутых, быть может, навеки. Нежная привязанность единственного ее сына, которого, ввиду опасности его положения и совершенной неясности ее собственных обстоятельств, она с полным основанием боялась никогда более не увидеть, то и дело приходила ей на память, лишая мужества. «Зачем, зачем довелось мне, — твердила она, — дожить до этого часа и какие годы ожидают меня в будущем?»
У Аделины не было воспоминаний о прежних удовольствиях, которые бы оттеняли нынешние невзгоды, — не было рыдавших друзей, не было дорогих сердцу оплакиваемых близких, чтобы подчеркнуть остроту горя и окрасить в самые безнадежные тона планы на будущее. Она еще не ведала терзаний из-за несбывшихся надежд или столь мучительного жала самообвинений; она не знала несчастий, какие не способно смягчить терпение и преодолеть — мужество.
На рассвете следующего дня Питер приступил к работе. Дело у него спорилось, и через несколько дней две комнаты внизу настолько изменились к лучшему, что Ла Мотт возликовал, а его спутницы уже подумывали о том, что их положение может оказаться не столь плачевным, как им представлялось. Мебель, привезенную Питером, разместили именно в этих помещениях, в том числе и в сводчатой зале. Мадам Ла Мотт обставила ее как гостиную, отдав ей предпочтение из-за огромного готического окна, доходившего почти до пола и открывавшего вид на поляну и живописный лесной пейзаж.
Питер опять съездил в Обуан за покупками, и через несколько недель нижние апартаменты стали не только жилыми, но даже вполне удобными. Однако на всех было их недостаточно, и потому для Аделины привели в порядок комнату наверху. Это была та самая комната, дверь в которую открывалась из башни, и Аделина предпочла ее другим, смежным, ибо эта была ближе к апартаментам Ла Моттов, а окна, выходившие на лесную дорогу, открывали широкую перспективу. Обветшалые и свободно свисавшие со стен гобелены были прибиты теперь гвоздиками и выглядели не так уныло; и хотя комната, слишком просторная и со слишком узкими окнами, оставалась мрачной, девушка могла устроиться в ней вполне сносно.
В первую ночь, удалившись к себе, Аделина спала мало. Уединенность комнаты тревожила ее нервы, тем более, может быть, что из чувства дружбы она старалась в присутствии мадам Ла Мотт держать их в узде. Она помнила рассказ Питера, отдельные эпизоды которого против воли действовали на ее воображение, и ей трудно было подавить свое беспокойство. В какой-то миг страх так сильно обуял ее душу, что она уже распахнула дверь, намереваясь позвать мадам Ла Мотт; но, постояв немного на ступенях лестницы, она удостоверилась, что все как будто спокойно. Наконец она услышала оживленный голос Ла Мотта и сама поражена была абсурдностью своих страхов; краска бросилась ей в лицо при мысли, что она хоть на миг поддалась им, и Аделина вернулась в свою комнату, дивясь себе.
27
С …аббатство (…) вместе с близлежащим лесом принадлежало некоему аристократу… — Деталь, соответствующая английскому, а не французскому быту: в Англии при Генрихе VIII были приняты два акта об упразднении монастырей (1536 и 1539 гг.), согласно которым монастыри были распущены, а монастырские земли и здания достались богатым и знатным мирянам.