— Если это монастырь, — сказал он, — нам, вероятно, разрешат укрыться там на ночь.
Карета покатила дальше под сенью «печальных ветвей» [14]; вечерние сумерки, еще окрашивавшие воздух, струили торжественность, которая отзывалась трепетом в сердцах наших путников. Все молчали в тревожном ожидании. Эта сцена напомнила Аделине недавние ужасные события, и душа ее готовно откликнулась предчувствию новых несчастий. У подножия зеленого холмика, где деревья опять расступились, открывая взору более близкие, хотя и нечеткие контуры здания, Ла Мотт вышел из кареты.
Глава II
Приблизившись, он увидел перед собою руины готического сооружения [16], по-видимому, аббатства. Монастырь стоял на заросшей поляне, осененной высокими деревьями с раскидистыми кронами, которые казались сверстниками аббатства и придавали всему вокруг романтически мрачный колорит. Большая часть здания лежала в развалинах, в той же его части, которая устояла перед губительным воздействием времени, запустение выглядело еще ужаснее. Мощные зубчатые стены, густо оплетенные плющом, наполовину обрушились и стали прибежищем хищных птиц. Гигантские обломки восточной башни валялись вокруг в высокой траве, едва колышимой легким ветерком. «Чертополох главой качал, и мох шептался с ветром» [17]. Богато изукрашенные резьбой готические двери, что вели в главную часть здания, сохранились в целости, но дорожка к ним сплошь заросла кустарником. Над широким великолепным порталом было окно того же стиля; в его стрельчатых проемах еще сохранились осколки витражей, некогда бывших гордостью монашеской братии. Ла Мотт, предположив, что кто-нибудь и сейчас мог найти здесь приют, подошел к дверям и взялся за массивный молоток. Гулкие удары разнеслись в пустоте монастырских стен. Выждав несколько минут, он толкнул тяжелые окованные железом створы, и они громко заскрипели в петлях.
Помещение, в коем он оказался, некогда служило, по-видимому, монастырской часовней, где звучали молитвы и раздавались покаянные рыдания — звуки, которые ныне могла воскресить лишь фантазия: судьба каявшихся с тех пор давно уж решилась. Ла Мотт постоял немного, испытывая торжественное чувство, постепенно переходившее в страх [18] — некую смесь изумления и благоговейного трепета! Вид этого огромного сооружения, повергнутого в руины [19], обратил его помыслы ко временам давно минувшим.
— И эти стены, — воскликнул он, — где некогда нашли прибежище религиозные предрассудки, где аскетизм сотворил земное чистилище, — эти стены ныне колеблются над бренными останками тех, кто возводил их!
Сгущавшиеся сумерки напомнили Ла Мотту, что ему нельзя терять время, однако любопытство подталкивало вперед, и он подчинился его зову. Он шел по раскрошившимся каменным плитам, и его шаги эхом отдавались в просторной зале — казалось, то был мистический говор усопших, упрекавших кощунственного смертного, который решился потревожить их владения.
Из часовни он прошел в неф большой церкви, одно окно которой, сохранившееся лучше других, открывало взору лесные дали и пышные краски закатного неба, неуловимо менявшего тона, пока по всей горней выси не разлился торжественный серый цвет. Темные холмы, очертания которых четко обрисовывались на ярком зареве горизонта, закрывали дальнейшую перспективу. Несколько колонн, когда-то поддерживавших крышу, остались гордым памятником уходящему величию; казалось, они кивали шепоту ветра, пролетавшего над обломками тех столпов, что пали немного раньше, чем падут они. Ла Мотт вздохнул. Сравнение собственной жизни с образами постепенного угасания и тлена напрашивалось само собой и поражало воображение. «Еще несколько лет, — сказал он, — и я стану таким же, как те смертные, на останки которых я ныне взираю, и, как они, окажусь, быть может, темой размышлений следующего поколения, которое лишь самую малость потопчется над предметом своих раздумий, прежде чем в свой черед повергнуться в прах» [20].
Отвернувшись от этой картины, Ла Мотт зашагал по крытой галерее, пока его любопытство не привлекла дверь, что вела в высокую часть сооружения. Он отворил ее и у подножия лестницы увидел другую дверь — однако на этот раз, остановленный отчасти страхом, отчасти мыслью о близких, терявшихся в догадках по поводу его отсутствия, он заторопился назад к карете, потеряв несколько драгоценных минут до наступления темноты и не обретя никаких сведений.
Несколько уклончивых ответов на расспросы мадам Ла Мотт и весьма неопределенное распоряжение Питеру ехать осторожно и попытаться найти дорогу — вот все, что в тревоге своей он сумел им сказать. Ночная темь, особенно густая под мрачной сенью леса, окутала все вокруг, так что двигаться дальше стало опасно. Питер остановил лошадей, но Ла Мотт, настаивая на прежнем своем решении, приказал ему продолжать путь. Питер попытался возразить, мадам Ла Мотт умоляла внять его советам, однако Ла Мотт, разбранив их, приказал трогать и в конце концов поплатился за это, ибо заднее колесо наехало на старый пень, который Питер не сумел разглядеть во мраке, и карета мгновенно опрокинулась.
Путешественники, как нетрудно себе представить, весьма перепугались, но, впрочем, никто не пострадал, и, как только все благополучно выбрались из кареты, Ла Мотт и Питер попробовали поднять ее. Лишь теперь стали ясны размеры постигшего их бедствия, ибо колесо оказалось сломанным. Разумеется, все были глубоко огорчены, так как карета не могла не только двигаться дальше, но и служить им укрытием от холодной ночной росы, поскольку поставить ее вертикально было невозможно. Помолчав, Ла Мотт предложил всем вернуться к только что оставленным позади руинам и провести ночь в наиболее пригодной для обитания части аббатства; когда же рассветет, Питер возьмет из упряжки одну лошадь и попытается отыскать дорогу и какое-нибудь селение, где можно будет получить помощь, чтобы починить карету. Мадам Ла Мотт запротестовала, ее пугала мысль провести долгие ночные часы в столь заброшенном месте. Страхи, которые она не пыталась ни осознать, ни превозмочь, одержали над нею верх, и она объявила Ла Мотту, что предпочитает остаться на месте и подвергнуться нездоровому воздействию ночной росы, нежели оказаться среди этих древних монастырских развалин. Ла Мотту поначалу также претила мысль вернуться в аббатство, но он, сумевши преодолеть собственные чувства, решил не поддаваться подобным же чувствам жены.
Лошадей выпрягли, и все направились к аббатству. Питер, замыкавший шествие, высек огонь, и они подошли к полуразрушенному зданию при свете горевших сучьев, подобранных им по дороге. В неверных бликах света [21]сооружение представилось путникам еще более мрачным в своем запустении, а так как большая часть здания терялась в непроглядной тьме, это лишь подчеркивало грандиозные его размеры и вызывало в воображении сцены ужасов. Аделина, до сих пор хранившая молчание, издала негромкий возглас, в котором смешались восхищение и страх [22]. Ее грудь трепетала от сладкого ужаса, переполнявшего душу. В ее глазах стояли слезы — ей хотелось, но было и страшно идти дальше. Она уцепилась за руку Ла Мотта и взглянула на него с тревожным вопросом.
Он отворил окованные двери, что вели в большую залу, и они вошли; размеры залы терялись во мраке.
— Останемся здесь, — сказала мадам Ла Мотт, — я дальше не пойду.
Ла Мотт указал на зияющую крышу и двинулся было дальше, но вдруг его остановил странный шум, пронесшийся по зале. Все замерли в молчании, пронзенные ужасом. Первой заговорила мадам Ла Мотт.
14
С. 25 …под сенью «печальных ветвей» — цитата из комедии Шекспира «Как вам это понравится» (акт II, сц. 7).
15
С. 26 …Но всемогущий рок неумолим! — Эпиграф взят из трагедии Хорейса Уолпола «Таинственная мать» (1768, акт I, сц. 1).
16
…руины готического сооружения… — О роли готического замка в романах Рэдклифф см. Предисловие, С. 9; теперь о некоторых особенностях этого замка. Готический замок всегда старинный: как бы далеко от времени написания ни отстояло время действия романа, замок будет старинным и для того времени. Замок обязательно мрачный и величественный, что согласуется с эстетикой Бёрка («Чтобы порождать чувство „возвышенного“, здание должно быть темным и мрачным»). Замок, как правило, полуразрушенный, какая-то часть его уже превратилась в руины. Это сочетание мощи и меланхолии придает зданию особенно живописный вид. Замок чаще всего заброшенный, его новые обитатели не знакомы с планировкой здания. Постепенно обнаруживаются все новые и новые потайные двери и скрывающиеся за ними анфилады комнат, склепы, подземные ходы. Помещения замка никогда не бывают полностью изучены даже его хозяевами. И наконец, с замком обязательно связана тайна — какое-нибудь кровавое событие, произошедшее в его стенах в прошлом и окутывающее его атмосферой зловещей таинственности, усугубляющейся возможным присутствием потусторонних сил.
Гигантские обломки восточной башни валялись вокруг… — Распад, тлен — непременные компоненты «готического» антуража. Руины символизируют победу вечной Природы над созданиями рук человеческих, напоминают о бренности всего сущего. Плющ, мох, чертополох, упомянутые ниже в тексте, создают атмосферу тлена, хаоса, запустения. Ползучие растения довершают распад неорганической природы, придают картине особую «живописность». Ко второй половине XVIII в. руины стали столь неотъемлемым элементом романтического пейзажа, что возникла мода на искусственные руины в садово-парковой архитектуре. В работе о планировке парков У. Гилпин отмечает: «Да, я полагаю, руина значительно приумножит красоту озера. Руина украсит любой ландшафт, ведь она весьма живописна и подстрекает работу воображения» (A Dialogue upon the Gardens of the Right Honorable the Lord Viscount Cobham at Stow in Buckinghamshire. L., 1748, p. 4). В то же время чрезмерное увлечение искусственными руинами вызывало и иронию, о чем свидетельствует, в частности, диалог из комедии Джорджа Колмена (1732–1794) «Тайный брак» (1788):
«Лорд Оглби: Вы сказали „руины“, мистер Стерлинг?
Стерлинг: Вот именно, руины, милорд! И все признают, что они просто прелесть! Кажется, будто они вот-вот рухнут на вашу голову. Я только что выложил 150 фунтов, чтобы как следует отремонтировать свои руины».
17
«Чертополох главой качал, и мох шептался с ветром» — строка из поэмы «Картон», вошедшей в «оссиановский» цикл (1765) шотландского поэта Джеймса Макферсона (1736–1796).
18
С. 27 …торжественное чувство, постепенно переходящее в страх — некую смесь изумления и благоговейного трепета! — Это чувство, которое и составляет сущность понятия «возвышенного», очень близко к Рэдклифф описывает английский романтик С. Т. Кольридж: «Когда я вступаю в греческий храм, мой взор очарован, а дух ликует; я ощущаю радость и гордость оттого, что я человек; но готическое искусство порождает чувство возвышенного. Когда я вхожу в собор, меня охватывает священный трепет и ужас; я теряюсь среди этого окружения, все мое существо растворяется в бесконечности; земля и воздух, природа и искусство, — все обращено к жизни вечной, и единственное, что я явственно ощущаю, это что я — ничто». («Общая характеристика готической литературы и искусства»). Одним из первых теоретиков понятия «возвышенное» выступил Эдмунд Бёрк (1729–1797) в трактате «Философское осмысление природы наших представлений о возвышенном и прекрасном» (1757), в нем дан основанный на данных эмпирической психологии анализ категорий прекрасного и возвышенного. Согласно Бёрку, эмоциональным источником переживания прекрасного является наслаждение, а возвышенного — страдание и страх: «…Все, что порождает представление о боли, опасности, одним словом, о чем-то ужасном (…) — все это является источником возвышенного, т. е. порождает самые сильные эмоции, на какие только способен человек».
19
Вид этого огромного сооружения, повергнутого в руины… — В трактате Бёрка названы основные свойства, способствующие созданию эффекта «возвышенного», среди них выделяется и «огромность». Причем Бёрк делает существенную для готики с ее устремленностью ввысь оговорку: «Протяженность может быть в длину, в высоту или в глубину. Из этих трех длина наименее впечатляет: сто ярдов ровной поверхности никогда не произведет того же эффекта, что башня в сто ярдов вышиной».
20
«Еще несколько лет… и я стану таким же, как те смертные, на останки которых я ныне взираю…» — Тема бренности всего земного, экклезиастовой суеты сует характерна для мироощущения самой писательницы. В одной из дневниковых записей Рэдклифф ее путевых впечатлений во время поездки в Кенилуорт осенью 1802 года читаем: «Эти сцены сразу же взывают к воображению силой и простотой правды о бессмысленности и быстротечности жизни — поколения смотрели на них и ушли в небытие, и мы смотрим на них и уйдем в небытие; эти сцены напоминают о прошедших поколениях, о которых мы сейчас думаем то, что грядущие поколения будут думать о нас».
21
С. 28. В неверных бликах света… — Частичная погруженность сцены во мрак — закономерная деталь эстетической системы Рэдклифф и — шире — всего английского предромантизма. Ее высказывания на эту тему — «Для живого воображения предметы, погруженные в полумрак, доставляют более высокое наслаждение, чем самая яркая картина, освещенная солнечным светом» («Удольфские тайны»); «Замутненность, неясность — это то, что позволяет свободно работать воображению, опираясь лишь на несколько намеков, выхваченных из темноты» (эссе «О сверхъестественном в поэзии») — перекликаются с утверждениями теоретика английского предромантизма Томаса Уортона: «Чем меньше видно, тем больше остается для воображения».
22
…смешались восхищение и страх. — Это сочетание ужасного и приятного в полной мере соответствует положениям трактата Бёрка о возвышенном: «Когда опасность и боль близки, они не вызывают восхищения, а один лишь ужас; но на определенном расстоянии и в некоторых ракурсах они могут быть и зачастую бывают восхитительны».