Прежде чем вернуться в аббатство, он остановился у полуразрушенного строения, той самой усыпальницы, которая уже упоминалась, и рассмотрел свою добычу. Она состояла из кошелька с семьюдесятью луидорами, бриллиантовой звезды и трех колец, весьма ценных, а также миниатюрного портрета самого маркиза, оправленного бриллиантами, который он намеревался презентовать своей любовнице. При виде этих сокровищ Ла Мотт, еще нынче утром почитавший себя почти нищим, пришел в бешеный восторг; но вскоре его экстаз увял, едва он вспомнил о способе, каким приобрел их, и о том, что богатство это оплачено ценою крови. Всегда неистовый в страстях своих, он мгновенно низвергнут был с вершины счастья в пропасть отчаяния. Он счел себя убийцей и, потрясенный, как человек, пробудившийся от кошмара, отдал бы полмира, буде владел им, чтобы остаться таким же бедным и — сравнительно — безгрешным, каким был всего лишь несколько часов тому назад. Взглянув на портрет, он уловил сходство с оригиналом, которого своею рукой лишил жизни, и смотрел теперь на него с невыразимым страданием. К мукам раскаяния прибавилось смятение, вызванное страхом. Опасающийся неведомо чего, он все мешкал возле гробницы и в конце концов спрятал там свое сокровище, полагая, что, если правосудие займется этим делом, аббатство скорее всего будет обыскано и эти бриллианты выдадут его. Скрыть свое обогащение от мадам Ла Мотт было нетрудно; поскольку он никогда не ставил ее в известность об истинном состоянии их финансов, она и не подозревала о грозившей ему нищете, а так как они продолжали жить как прежде, она полагала, что и источник их средств тот же, что и был. Но обмануть раскаяние и страх оказалось не так легко. Он стал мрачен и замкнут, а его частые посещения усыпальницы, куда он наведывался отчасти, чтобы проверить, на месте ли его сокровище, но главным образом — чтобы предаться мрачному удовольствию разглядывать портрет маркиза, вскоре вызвали любопытство домашних. В лесном уединении, где ничто не отвлекало, одна и та же ужасная мысль о совершенном убийстве терзала его постоянно. Когда маркиз появился в аббатстве, удивление и ужас Ла Мотта, в первый момент едва ли сомневавшегося, что он видит перед собой тень либо призрак в образе человека, тотчас сменились страхом перед наказанием за преступление, им в действительности совершенное. Когда его отчаяние побудило маркиза согласиться на разговор наедине, Ла Мотт поведал ему, что он потомственный дворянин; затем он коснулся тех своих несчастий, кои, по его мнению, должны были вызвать жалость к нему, после чего выразил такое отвращение к собственному проступку и так свято поклялся вернуть по доброй воле драгоценности, которые все еще у него оставались, поскольку до сих пор он решился использовать лишь малую их частицу, что маркиз слушал его под конец уже не без доли сочувствия. Эта благорасположенность, сопровождаемая и неким эгоистическим мотивом, побудила маркиза заключить с Ла Моттом соглашение. Человек быстрых и легко воспламеняющихся страстей, он орлиным оком мгновенно оценил красоту Аделины и решил сохранить Ла Мотту жизнь при одном условии — что несчастная девушка будет принесена ему в жертву. Отвергнуть это условие у Ла Мотта не хватило ни решимости, ни добродетели — бриллианты были возвращены, и он согласился предать ни в чем не повинную Аделину. Но, достаточно хорошо зная уже ее сердце, чтобы думать, будто она легко попадется в сети порока, и все еще испытывая к ней определенную жалость и симпатию, он постарался убедить маркиза воздержаться от поспешных мер и попробовать исподволь подорвать ее принципы, завоевав ее привязанность. Маркиз одобрил и принял этот план. Неудача первой попытки заставила его пойти на другую уловку, которую он и осуществил, тем умножив несчастья Аделины.
Таковы были обстоятельства, которые привели Ла Мотта в его нынешнее печальное положение. Наконец день суда настал, и Ла Мотта привезли из тюрьмы на судебное заседание, где маркиз выступил его обвинителем. Когда обвинение было изложено, Ла Мотт, как это принято, заявил о своей невиновности, и адвокат Немур, взявшийся защищать его, постарался представить обвинение маркиза ложным и злонамеренным. В доказательство он упомянул о том, что последний пытался заставить Ла Мотта убить Аделину; далее он сослался на то, что маркиз в течение нескольких месяцев, до самого ареста Ла Мотта, сохранял с ним дружеские отношения и лишь после того, как Ла Мотт, в нарушение воли своего обвинителя, отправил несчастный объект его мести подальше от аббатства, так что девушка оказалась для маркиза вне досягаемости, последний счел возможным обвинить Ла Мотта в преступлении, из-за которого он и предстал перед судом. Немур утверждал, что человек не может оставаться в приятельских отношениях с тем, кто нанес ему двойное оскорбление, напав и ограбив его; а то, что они продолжали дружески встречаться в течение нескольких месяцев после даты, обозначенной как дата преступления, сомнению не подлежит. Если маркиз собирался подать на него в суд, почему не сразу же после того, как он нашел Ла Мотта? А если он тогда не сделал этого, что повлияло на его решение обратиться в суд спустя столь долгий срок? На эти вопросы маркиз не дал ответа; ведь если его поведение в этой части будет связано с его претензиями на Аделину, он не сможет в том оправдаться, не сообщив о своих замыслах, и тем выдаст темные глубины своего нрава, а значит, его обвинение в адрес Ла Мотта потеряет силу. Поэтому он ограничился тем, что представил нескольких своих слуг как свидетелей нападения на него и грабежа, и они без зазрения совести все, как один, поклялись, что опознают Ла Мотта, хотя никто из них не видел ничего, кроме силуэта всадника, быстро ускакавшего прочь. Во время перекрестного допроса они в большинстве своем противоречили друг другу; разумеется, их свидетельства были отвергнуты; но поскольку маркиз намеревался представить еще двух свидетелей, чье прибытие в Париж ожидалось с часу на час, разбирательство было отложено и судебное заседание закрыто.
Ла Мотт вновь был препровожден в тюрьму в том же состоянии глубокого отчаяния, в каком покидал ее. По дороге ему встретился человек, который проводил его долгим внимательным взглядом. Ла Мотту показалось, что он видел его прежде, но тусклое освещение помешало ему разглядеть его черты, и потому он не был в этом уверен; к тому же он был слишком взволнован, чтобы проявить интерес к этой встрече. Когда Ла Мотт удалился, незнакомец спросил тюремного смотрителя, кто это был; узнав же имя Ла Мотта и получив ответы еще на несколько вопросов, он попросил разрешения переговорить с ним. Поскольку человек этот сидел всего лишь за долги, его просьба была удовлетворена; однако двери уже заперли на ночь, так что свидание перенесли на следующий день.
Мадам Ла Мотт ждала мужа в его камере уже несколько часов, чтобы услышать, как прошел процесС. Теперь они более, чем когда-либо, жаждали увидеть своего сына, однако, как он и думал, не знали о том, что полк его расквартирован теперь в другом месте, и полагали, что его письма, которые он, как обычно, адресовал им на другое имя, лежат в почтовой конторе Обуана. Ввиду этого мадам Ла Мотт посылала свои письма на прежнее место службы сына, из-за чего он оставался в неведении о несчастьях отца и о том, где он теперь. Удивленная тем, что не получает ответа на письма, мадам Ла Мотт отправила еще одно, рассказав в нем о том, как продвигается процесс, и умоляя сына испросить отпуск и немедленно приехать в Париж. По-прежнему не догадываясь о судьбе своих писем — впрочем, даже будь это не так, все равно новый адрес ей был неизвестен, — она и это письмо отослала по прежнему адресу.
Тем временем мысль о надвигавшемся роковом приговоре ни на минуту не покидала Ла Мотта; душа его, слабая по своей природе и еще более ослабленная привычкой потворствовать собственной слабости, не могла быть ему поддержкой в этот ужасный период его жизни.
Пока в Париже развертывались все эти сцены, туда без каких-либо происшествий добрался Ла Люк, выдержавший этот долгий вояж исключительно благодаря своей решимости и силе духа. Он поспешил немедля броситься к ногам короля, и такова была сила чувств его, когда он протянул ему свою петицию, которая должна была решить судьбу его сына, что он смог лишь возвести глаза на монарха и потерял сознание. Король принял бумагу и, приказав позаботиться о несчастном отце, прошел дальше. Ла Люка отвезли в его отель, где он стал ждать результатов последнего своего усилия.