«Неупиваемая чаша», послана Вам из Берлина.
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
17 н. ст. VIII.1941
Дорогая… письмо 8.VII смутило меня тревогой Вашей. Ну, не прав ли я был, что Вы страстны в воображении Вашем и в чувствах? Вижу, чего Вы навоображали и как Вы себя расстроили! А для меня теперь самое важное, чтобы Вы были спокойны. Ваши тревоги передаются мне — и открывают Вас _н_о_в_у_ю. Я, мог (!), ошибаться, — в Вас?!.. разочароваться, — после этого письма Вашего?! Милая, да разве Вы не чувствуете, _к_т_о_ Вы для меня теперь?! Как бы хотел я поцеловать глаза Ваши, которые столько плакали! Ах, чудесный ребенок Вы, головка-то Ваша как работает! И мнительны же Вы, как… и я. Рыбак рыбака видит издалека. Вы и при всем Вашем воображении не чувствуете, как я Вас _з_н_а_ю. Ах Вы, моя сестричка милая, художница! Какая же Вы огромнейшая художница! Письмо Ваше, от 23.VII, меня совершенно изумило. Об этом — дальше. Никогда не «хвалю» Вас, а говорю от сердца, правду.
От личного перейду к совершающемуся. Никакие испытания не страшны, только бы душа России сохранилась. «Какой выкуп даст человек за душу свою?»98 Ныне — не «историческое», а как бы «божественно-трагическое»: сцена — мир, Рок — Господь, страдающее — для нас! — Россия, — не бесовский СССР, — развязка — «Христос Воскресе» — или гибель. «Да будет праведен Суд Твой, Господи!» Чаша исполнилась, меряется мерой — за _в_с_е. Помимо людской воли. Так чувствую, и покойна душа моя.
Да, я _с_л_ы_ш_у_ Вас, полон Вами. Такое владело мной, когда жил я призрачной жизнью _л_и_к_о_в, лелея в них неизъяснимое «дас-эвиге-вейблихе»99, что даже в Причастии чувствуют подвижники. Я жил в очаровании вызванных мною к жизни, и я любил их. Это со мной теперь, но это уж не _л_и_к, а… Вы, светлая, вышли из Ваших писем, и я… — не смею коснуться этого.
Лунной ночью стояли Вы на берегу пруда, спрашивали, — слышу ли Вас? — а башенка белела на островке — знаю ее теперь! — и Вы открываетесь мне в образе Анастасии… В «Неупиваемой» тоже островок100. Я только теперь открыл, что «Анастасия», с греческого, — «Воскресшая». Ольга = Елена = светильник. Угас мой светильник. «Воскресшая», Ольга… — ныне мне светите. Кто же это _п_р_и_д_у_м_а_л? Этого нельзя придумать.
«9. VII», для меня, — Рождение «Воскресшей», — _с_в_е_т. Странная, дивная _и_г_р_а! Милая, как чудесно, как все во мне смешалось..! Я предвосхитил Вас 23 года тому, когда писалась «Чаша». Вы были тогда ребенком, но были уже _д_а_н_ы: — «…на лилиях и розах узор ее волшебный…»? Вы получили от мамы из Берлина мой «Въезд в Париж» и нашли в «Яичке»101 — «мое живое небо», и я увидел в нем — Вас. Вы отвалили камень102 — и я живу.
Вы пишете — «сердце мое рвется Вам навстречу…» Вы знаете мое — и потому — «навстречу». Свет мой, да не смутит Вас мое признание, не замутит Ваших чистых далей! Мне плакать хочется, — и нет слез. Мне больно, когда я чувствую, как порой одиноки Вы. Это должно пройти. Вы будете писать, _д_о_л_ж_н_ы! И потому Вы — дитя мое, мы связаны — _Р_о_ж_д_е_н_и_е_м.
Теперь я мог бы писать «Пути», много излил бы в них, переломал бы в плане, задержал бы Дари на восхождении, бросил бы в искушения, — до чего обострились чувства! Но и другое слышу: благовест Оптиной103, утишающий страсти, ее страсти. Она же страстная, как все подвижники. Дари близка Вам. На 1-ую ч. страсти достало у меня. На 2-ю хватит ли благочестия? Много в Вас вложено — и бьется. Вы переполнены. Пробуйте же излиться, _т_в_о_р_и_т_ь. Тревога во мне — чувствую тоску Вашу. И не чужой ребенок утешит Вас. Вы — неутешная. Да, вот что… Вы медик, и должны знать, что после Вашей болезни напряженная работа — поливка и проч. — может сломать Вас. К чему тогда Ваше душевное богатство! Bo-имя _ч_е_г_о_ — «все на нас с мамой»?! Берегите себя. Вам нужен досуг, покой. В ином хотел бы я видеть Вас, — в мысли, мечтах и взлетах…
Вижу Вас утреннюю, в летнем покойном кресле, в тени березы… в легком белом, или светло-голубую, с книжкой. Смотрите — смотрите в себя, в небо, — снежные облачка на нем. И в светлых глазах — снежные облачка в лазури. Задумалась милая улыбка, глаза что-то хотят сказать, скользнувшее в мыслях, в сердце… — ненайденное еще. Июнь. Роса не сошла в тени, поет запоздавший соловей, в зарослях там, к купальне. Наплывает напевно… свежее что-то, юное… — вспомнилось почему-то — «Голубенький, чистый подснежник-цветок, а подле сквозистый, последний снежок…»104 — от облачков ли снежных, от лазури..? от тонкого дуновения свежести..? Улыбка ясней, Вы радостны, — Вы _н_а_ш_л_и. Прядка у виска играет на ветерке, трогает бровь, ресницы, чуть щекотно. Божья коровка взбирается по руке, на книжку. Смотрите на нее пытливо-детски, следят ресницы. Книжка скользит, падает мягко в траву… — не надо, хорошо так… откидываетесь, закинув руки, легкие рукава спадают, зеленовато-нежным играют острые локотки, искрятся солнечные блики. Смотрите в небо, на снежное облачко, — чернеют на нем зубчатые сердечки струящейся в ветерке березы. Мечтаете бездумно, ресницы дремлют… — и вдруг, бархатный червячок-березовик, падает Вам на шею, изумрудный… страшно испуганный, конечно. Вы чуть коситесь, ресницами, высматривая его улыбкой. Червячок оживает и смелеет, соображает что-то, водя головкой, оглядывает местность. Чутким прикосновением, — не смять бы нежную эту шелковистость, — снимаете его, глядите на ладони, сдуваете на травку. Лицо теперь детское совсем, с поднятой верхней губкой, так и оставшейся, от дыхания. Книжка..? Хорошо так, не думать, смотреть на облачко, на сердечки, на… — как земляникой пахнет!.. И столько свежести, радостного во всем, — в радужной паутинке над головой в березе, в искристых точках солнца, во всем существе Вашем. Парит над цветником, — видно из-под ресниц струение, — гелиотропом пахнет, — чуть монпансье, как-будто. Купаться… Солнце глядит из-за березы, ласкает руки, чуть дремлется… — легкая летняя истома.