Ах, как пою, смеюсь я навстречу солнцу! Как чудно, нежно небо, как звонки птички! И как мучительна разлука!.. Далекий, чудный, единственный… любимый.
Всей душой и сердцем любимый!
Вы не осудите меня? Пишу такое, пишу, не принадлежа Вам? Чужая! Осудите?
Мне очень больно касаться этого. Но это надо. Мне хочется сказать Вам, что это не кокетство, не влюбленность, не «Анна Каренина»180 и не «со скуки», — не от неудовлетворенности в семейной жизни, во мне. Нет, — но потому, что Вы единственный, о Вас молилась годы, пред Вами, пред Духом Вашим преклоняюсь. Я много думала о «совестном акте»181, что у И. А. так чудно разъяснено. И я не нахожу себе упрека. Поймите, что в Вас — жизнь и Вера в Бога, все самое чудесное, что делает жизнь Жизнью. И упрекнуть за любовь к этому никто не может. Ах, это сложно описать, но это я сердцем чую. Не оправданий себе ищу, а знаю. Я не боюсь себе обвинений и помню «не пщевати вины о гресе…» Но где не грех, — там нет вины. Не надо больше об этом. Больше мне сказать нечего. Не скажу больше.
Еще только одно: не думайте, что ветреная я.
Я только теперь так вот (себя не понимаю) могу все говорить. Я предаюсь волне бездумного океана — счастья. Я люблю Вас не только как писателя, — нет, — вполне, как только я могу любить. И я хочу об этом сказать Вам. Мне радостно сказать Вам это. Я испугалась мысли, что я Вам только для искусства? Скажите! Не томите! Это Ваше: «брожение мне только полезно (!) для „Путей Небесных“» меня ужасно как-то хлестнуло болью. Прекрасно, что для «Путей», но не хочу, чтоб _т_о_л_ь_к_о.
Ах, да, не думайте, что ветреная и т. д.
Не понимаю, что со мной. Прежде меня считали кто «гордой», кто «холодной», «русалкой» звали, а один остряк назвал «Fischauge»[97] и добавил «Fisch selbst ist immer zu warm, — Sie sind im Auge vom kalten Fisch»[98]. В клинике меня расспрашивали довольно откровенно нормальна ли я в таких вещах, или просто «raffiniert»[99]. Я очень была наивна и не понимала что их интересует. Один врач сказал, что я, наверное, очень «infantil»[100] или это русская натура? Пытали даже и про сны «не может быть, чтобы и в подсознании такой же холод». На вечеринках пытались под вином и, разжигая в модных танцах узнать все что-то. А я держалась очень строго, оберегая «не расплескать бы». Вы знаете ли что такое нынешний медицинский мир? Я подходила к такому иногда вплотную, что даже странно было бы мне и подумать. Я все это с самой великой простотой, одна среди 5–6–10 врачей. Вот с их такими подходами. И потому особенно строга. И те — не знали _к_а_к_ я любить умела. Да, холодная «русалка». О, какая была для меня мука эта любовь в ужасном тупике, с ее начальных дней, с признания (его) уж в тупике. Я ночи плакала, молилась, а днями отдавалась вся работе с горящими веками и жаркими губами от бессонья. Работа до самоистязания. Холодная «русалка». И, знаете, помог мне _р_а_з_у_м. Рассудок. Всегда рассудочна была, — не по-женски, говорили.
И вот теперь? — Где все это? Одно бездумье! И я сама зову слова когда-то для меня звучавшие: «leben Sie nach Goethe, nicht zu viel Fragen, mehr Sonne, mehr Herz..!»[101] Я писала однажды сочинение на тему «Goethe und Frauen»[102]. И знаю о его «крошке»183. Напишите мне о Тютчеве, — я о нем ничего не знаю, т. е. романа этого.
Нет рассудочности и нет вопросов… Есть одно — жажда видеть Вас… Хочу безумно увидеть сейчас же! Я раньше Вас учуяла тоску этого «далека». _Х_о_ч_у_ Вас видеть. Говорить с Вами, смотреть на Вас, сидеть с Вами молча, с закрытыми глазами…
Как мучает меня, что Вы нездоровы. Ради Создателя, берегитесь! —
Какой Вы чудный, нежный, Иван Сергеевич!
Мой милый, ненаглядный…
Какой прелестный наш язык! Как много ласки в нем, сравнений, как много неги и обаяния. И все же — не сказать всего, что хочешь.
Ах, да, Вы говорите об «истории литературы русской» и о письмах наших. Вы этого хотите? Я не хочу. Я никогда бы не дала Ваши письма ко мне большому свету184. По крайней мере, при моей жизни. Будто бахвальство какое-то, что «вот мол я какая хорошая». Я очень возмущалась, что Книппер-Чехова185 публиковала Антона Павловича письма. Как это было горько. При моей жизни никто их не узнает. Или хотите Вы? Тогда — другое. Тогда совсем другое.
Прислали фото. Ужасно. Отвратительно. Не то, что не похоже, а просто — совсем не я. Абсолютно. Не понимаю, как так можно. Ретушировкой еще больше испортили. Сегодня же иду к другому фотографу. Как хочу Вам послать «глаза». И как раз глаз-то и не видно — черные, вставные, не мои. Какая-то натянутость, жеманность… Ужас… А у меня серые глаза, с голубоватым, — иногда голубые.
101
«Живите по Гете, не задавайте слишком много вопросов, больше солнца, больше сердца..!»