Оля!.. Я плачу… засохла Ваша роза, последняя, без слез. Вот лепесток ее.
[На полях: ] Будьте здоровы. Я — спокоен.
Чтобы «не бросалось в глаза» — посылаю простым, не заказным, и не экспрессом.
Ваших духов не слышу — испарились, и не знаю, какие они были, Вы и это не сказали мне.
Вот «стрелка», от цветка Ирины.
Мой портрет у Мариночки теперь. Вы получите «Старый Валаам» из монастыря в Словакии. Я их просил послать, это издательство210. Я им отдал книгу, для монастыря.
Письма Ваши я сохраню: кому-нибудь понадобятся, как этюд к роману. Если прикажете вернуть — верну: их 33. (Столько же и глав в «Путях».)
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
14. Х.41 Покров Пресв. Богородицы211
Пречистая да хранит тебя, дорогая, светлая, несбывшаяся… пока? — вовсе? — Оля моя, чистая! Позволь мне на «ты» с тобой, хоть это счастье, маленькое счастье, позволь мне, это не может оскорбить тебя, мы с тобой, как товарищи, как дружки, служим Единому, служим чистым сердцем, Бог видит это. Позволь, родная. Видишь мое сердце… ты видишь. Тяжело мне, очень тяжело, боль я задавил в себе, ни словом, ни вздохом тебя не потревожу, ни безумством, ни безоглядностью Все понимаю, всю сложность, для тебя. Прости _т_у, прямоту мою, я не мог таиться, _в_с_е_ тебе сказал, чтобы ты знала, как я, _к_е_м_ я тебя считаю, для меня. Теперь ты знаешь, все. Да, жизнь сложна. Я хотел, чтобы ты верила, _к_е_м_ живу и — чем. Так еще недавно, — помнишь, Оля? — ровно тому месяц, 14.IX, так взволнованно ты мне писала… тебя встревожила моя тревога… помнишь? я боялся, что мое чувство может смутить покой твой… ты это приняла иначе, ты думала, что нужна мне лишь для «искусства». Я тебе открылся. Потом — сказал всю правду. Это тебя совсем смутило. Прости. Твое здоровье, покой твой мне дороже моей любви… светлая, не мучайся, я ни словом не потревожу больше. Только бы ты была здорова, светла, пела, как летняя, зарянка розогрудая моя. Я должен был бы понять, что ты облекала жизнь свою мечтой, что ты искала большей радости для своего взыскующего сердца… — и я счастлив, что хоть немного радости мое святое к тебе чувство дало тебе. Я не стану больше, лишь бы тихо и свято было все в твоей душе. О, чудесная моя, необычайная, далекая. Я так взволнован, так страдаю, что ты больна, все эти дни покоя не найду… Ну, прошу… думай же о себе, я тебе послал, что мог, сколько упрашивал — Оля, так я за тебя страшусь, ты слабеешь, похудела… твои нервы разбились, я это слышу… Господи, помоги мне уговорить ее! Оля, лечись же, ты медик, понимаешь. — Мне вернули два «экспресса», от 7 и 8-го, они были неразборчивы. Я рад. Так я был оглушен, так неверно понял твое письмо, 2-го, — открытки еще не получил. Я отдаюсь на волю Божию, я тебе послушен, я закрыл все в себе, как мне ни больно. Живи только, будь покойна, пой, моя ласточка, моя голубка светлая. Для тебя, во-имя тебя я попробую начать работу, забыться в ней. Это трудно. Было со мной такое, что… нет, не надо. Ну, я теперь почти спокоен. _Э_т_о_ не повторится, мое отчаяние. Слишком мне дорого жить-сознавать, что есть ты на земле, хоть и не верю, что смогу увидеть чистую мою… Оля, я тебе во всем верю. Как благоговейно благодарю тебя за твое чувство, за твое сердце, за мою боль, которую ты поняла так свято, за моего Сережечку… Святая моя, благодарю тебя, руки твои целую, слов не найду высказать тебе, как чувствую. Посылать ничего не буду, будь покойна, ничем тебя не потревожу.
Ты писала о «русском счастье». Я знаю, это из речи Достоевского о Пушкине. Я многого не принимаю в ней. Надо вспомнить, _к_а_к_ все там творилось. Достоевский и диалектик гениальный, да. Он победил тогда «обе половины» собрания, мыслящей России. Дал и Тургеневу «на бедность», пя-так, плакать его заставил, Ли-зой… А знаешь, как он писал жене, когда в гостинице готовил свою «победу»? Бешеный вулкан, — ему _н_е_ правда тогда нужна была, — по-бе-да! Он закрыл _п_р_а_в_д_у, он-то понимал, что не Лиза — не она, а сладенький Тургенев сказал _н_е_п_р_а_в_д_у, у-бил Лизу! Но это надо было тогда — Достоевскому! — создать «апофеоз», склеить две половинки русские, примирить непримиримое. Три дня склейка держалась, угар прошел. Включаю, понятно, и главное — о «русском счастье», Татьяну. И тут неправда. У меня свое понятие о «русском счастье». Дари за меня выскажет в победном споре с атеистом-врачом и другим, «страшным». М. б. скажу. Моя «правда» будет строиться на духе Православия, на Христе. Видишь, Олечек мой, нежная моя… ты Дари поверишь? старцам оптинским поверишь, отцу Варнаве212? Они решали вопрос о «счастье». Не толкнули Дари «за стены», и не лишили «беззаконных» благословения. Не освятили бы они и «жертвы» Тани. У них своя мерка, _с_в_о_б_о_д_о_й_ во Христе, в _Д_у_х_е. Это — _н_а_ш_е, это Православие. Католики, лютеране — те подошли бы с «правом» — римским — 1-ые, и с «анализом» — 2-ые. _Н_а_ш_и — сердцем, чего и Виктор Алексеевич 213 не постиг, тогда. Я иду от веры, что Божий Завет _р_а_с_т_е_т, развивается по своему Закону, как все Божие, _ж_и_в_е_т. Только Тьма — мертва. Бог взращивает человека, творит вечно его живую душу, изволит, яко Всеблагий, поднять человека до Себя! И это Дари поймет, она вся _н_о_в_а_я. Это познал и Дима, потому и — обновление его. Теперь ты, бесценная, ведешь меня в «Путях», и я хотел бы смотреть на Дари _ч_е_р_е_з_ тебя, через твое сердце. Господи, _ч_т_о_ во мне творится! Оля, ты не знаешь, _к_т_о_ ты для меня. Будь _н_о_в_о_й! не отдавайся той «закваске», которая в тебе, — так понятно это! — от ряда поколений твоей крови, — святых для меня, клянусь! Папочка твой для меня — святыня, я молюсь ему. И все скажу — _р_а_с_т_е_т_ человеческий Дух, в обновлении. Дари назовет неправдой «подвиг» Лизы, святотатством! Лиза воспел_а «тьму». Богу нужна ли ее «жертва»? Насилие над духом неугодно Богу. Ее «уход» — надрыв. Кому построила она «счастье» на своем страдании? Лиза разбила себя, любимого и… вручила его «пустышке», грязи. Хорош «апофеоз»! Хитрый «диалектик» _в_с_е_ понимал, знал, _к_а_к_ взять победу. Взял, обворожил. Устроил и Тане «апофеоз». Знаешь, дружок, что Пушкин _с_а_м_ был удивлен, что _т_а_к_ закончил. Крикнул удивленно-загадочно, в салоне своего друга-женщины: «а ведь моя Таня отвергла Евгения!» — «другому отдана и… т. д.!» А вот. Он уже готовился к женитьбе, был «весь огончарован»214. Страшась расплаты, «ловец чужих жен», он дает поучительный пример «верности», приковывает Таню к «нелюбимому» — он _ч_у_я_л, кто он для будущей жены! — Дари сказала бы: «какое святотатство»! Таинство освящает великое из таинств — любовь. Таня сказала Христу ложь. Она не любила мужа. Она продолжала любить _е_г_о. На — «обещалась ли кому..?» — буквой сказала правду, духом — ложь: она вся рвалась к _н_е_м_у, молила! И убила таинством — себя, _е_г_о_ и «мужа», — обманула в таинстве. И вот, на _т_а_к_о_м-то Достоевский строит — для него заведомо шаткое — понятие о «русском счастье»! Но тогда, в расколе русском, общественном, — все проглотили в бешеном восторге. А Достоевский сделал свое дело и… стал «адвокатом дьявола»215. С ним бывало и похуже, ты, м. б., детка моя, знаешь: не стоит. Анна Каренина тут святая, хоть и из «романа в конюшне», как припечатал желчный Щедрин. Ах, сколько бы говорил с тобой! сколько кипит в душе! — весь горю, так неспокоен, — надо остыть — к роману. Гимн какой спел бы, во имя твое, моя необычайная! Ты говоришь — «положись на его Волю, все будет, если _э_т_о… от Бога!»