Я не знаю, что и _к_а_к_ будет… Я не вижу. От Бога ли? Тогда, 9.VI.39, я была во тьме. После, была у исповеди и так и сказала: «я чувствовала, как была во власти темной силы»… Но Вам писала я, я это чудно помню, не во тьме. М. б. из тьмы, взывая, хватаясь за Свет, именно от жажды Света!.. Грех ли это?! И разве Бог тогда попустил, дал _т_е_м_н_о_м_у_ меня опутать, чтоб погубить и Вас? Из тьмы, из рва глубокого, я все же тянулась к Свету… Я помню, как я рыдала тогда, как я оплакивала все Святое, родное, что в Вас и у Вас так ярко!.. Я не во зле Вам писала… Нет… Ах, если бы _з_н_а_к! Я не могу молиться… Я вся в Вас… Нет у меня другого взлета… даже и к молитве. И я боюсь таких вот состояний. Некое пробужденье? Но я всегда ношу в себе о Боге помысел…
Милый, Иван Сергеевич (как захотелось назвать Вас), как будет дивно, когда родится из этого чудеснейшего, красивейшего чувства Ваш Труд!..
Мне иногда до ужаса бывает страшно, совестно пред миром, что Вы такое богатство, такой редчайший жемчуг мне, мне одной лишь рассыпаете… О, если бы можно было все это ухватить, собрать, сложить в сокровищницу… Как было бы велико… Как недостойна я… одна все это принять…
«Пути Небесные» творите, вот в этом Святом Пожаре! Пробуйте! Дайте все, всю силу, которая теперь завинчена[110] судьбой так крепко… Как это ужасно!
Я не могу к Тебе приехать!.. Да, да к _Т_е_б_е, не к Вам, а к Тебе… Я не могу больше не видеть Вас! Ну, разве не жестоко? Но Вы-то не хотели… И теперь не понимаю… Я не могу приехать… Но как же тогда? Так ничего, все просто так?.. Ах, сотворите тогда Вы, силой Вашего гения, сотворите тогда прекраснейшую сказку жизни!.. Нет, я должна Вас видеть, как Вы — меня! И Вашего портрета нет. Пошлите хоть маленькую [карточку]. Но я хочу не лик, а Вас увидеть-услышать! — Вы не можете приехать? Я не смею этого просить… Мужчинам легче дают визу. Мне же для себя не достать _н_и_к_а_к. И потом — сейчас пытаться к Вам поехать — значило безумно все испортить дома (для нас испортить). Попробуйте приехать, если хотите только, я не смею просить. И скажем: пусть это будет _з_н_а_к. Если удастся Или это нельзя? Нельзя искушать? Тогда не буду…
Если бы Вы смогли приехать, — то я бы предпочла остаться в Arnhem'e — это прелестный городок, — там есть леса (теперь все золотые), березы, и вид немного наш, русский. Я бы уехала на отдых. Мне он так нужен. Из нашего совместного отпуска, как предполагалось раньше, ничего не вышло. Муж лишь объявил, что ему некогда, что я могу одна уехать сколько хочу и т. д. В Arnhem'e мой Сережа, поэтому понятно, почему я в Arnhem'e. И в то же время Сереже я скажу, что быть хочу совсем одна и независима. Ему знать ничего не надо.
Не знаю иначе, здесь ничего более подходящего…
Но это ведь мечта только?! Но без мечты нельзя ведь жить!.. Нельзя жить без мечты…
Как часто я вспоминаю чеховскую «Дама с собачкой»… С собачкой, «с птичкой»… — не одно ли то же?!.
Не понимала как-то раньше душой при чем тут собачка… А как это верно. Мне всегда делалось надолго грустно, как-то горестно от этого повествования… А вот теперь… теперь ведь, пожалуй еще горестнее… не видеть даже!..
Если бы я _т_а_к_ могла, как Вы, — то всю эту тоску, всю безысходность, эту молитву любви, — я бы воплотить хотела…
Пусть бы это было Дитя святое святого чувства! —
Но я не умею. Я инспирирована только Вами.
Вот этот «стих» я посылаю и стыжусь, как плох он… Я ведь знаю это. И чувствую, _к_а_к_ бы его критиковать надо. Я вижу «со стороны» как бы. Но посылаю так, как был написан 16-го сент., когда я ничего еще от Вас не знала. Имела только 2 жестокие открытки… Понимаете, почему я его послать смущалась? Вас этот «стих» уверить должен, что я творить не умею. Я же вижу, как он безвкусен. Я не выразила им ничего из того, что бы хотела, — значит бессильна, не владею… Я даже себя как-то ненавижу, когда вот такую мазню вижу. Но посылаю, чтобы Вы уверовали в мои сомнения. Только, чур, не браниться… Напишите все, что Вам не понравится! В критике, конечно, браните! Я не боюсь!
Какой вчера был чудный день! Меня снимал вчера Сережа в саду плодовом. Конечно для Вас! Я хотела в светлом, радостная, с цветами! И когда я одевалась, — казалось, что на свидание с тобой иду. Как мне тогда тебя обнять хотелось! — Далекий, чудный… волшебник…
Л_ю_б_л_ю…
Ах, да, я все предостеречь Вас хотела… о себе… У меня скверный характер. Не боготворите так! Я больше всего страдаю от несправедливости и также к себе самой. Я не выношу незаслуженного поклонения. Понимаете, мне не по себе. Ну, будто я краду. Я не богиня. Я даже очень могу быть неприятной. Поверьте мне! Вы отвернетесь, когда Ваши мечты так рушатся! Мне говорил мой сослуживец (главный врач, русский, кавказец219), что я «ужасна». Он называл меня «glatteis»[111], утверждал, что я — в своей стихии, если заставлю поскользнуться. И поэтому — «glatteis»… Мы были… врагами? Нет. Друзьями? Конечно нет! Я знаю про себя, что мучила его. За что? Не знаю… Он любил, пожалуй, со страстью аскета. Был аскет науки. Любил как-то очень по-своему, по-кавказски. Хотел увидеть во мне рабу? Рабу чувства. Я оставалась упрямо тем, чем все звали. Представьте себе аскета, вдруг в налетевшем урагане страсти… Для меня это было ужасно… И… полным противоречием всему, что я в любви искала… За это, пожалуй, и мое «упрямство». Чувство его меня обидело, я его за это оскорбляла. Была невыносимейшая драма. Я не была «русалкой» — он был красив, умен и силен… дерзок. И все это так меня злило… И за «дерзость» его я ненавидеть начинала. Была игра, игра на высших нотах, на напряженнейшей струне… И все это в работе!.. Я работала с ним непосредственно, и как он мстил… По воскресеньям вызывал меня, отыскивал пациентов, выдумывал работу. Бранил, искал ошибок, упрекал за то, что пациенты обо мне влюбленно замечают. Требовал даже (!) прическу изменить, похуже, попроще сделать, — для пациентов. И все это «властью главного врача»… Шеф даже уж вступился, снял с меня его «опеку». Завел интрижку с сестрицей, чтобы… «назло». И все для того, чтобы вдруг поймать в операционной и клясться совсем в другом… Он умолял поверить ему; что он же «р_у_с_с_к_и_й_ тоже!». А я (какая дрянь!) — «не русский Вы, таких я за русских не считаю». Отцом умершим клялся, что любит, что все остальное — ложь, — а я: «не верю, нет у Вас святого»… И знала, знала, что лгу. И стыдилась. А говорила. Месть его была ужасна… Я извелась. Он всячески меня извел. И заявил, что от моей достойной семьи меня отгородила пропасть, что я не заслужила быть дочерью моих родителей. Было так ужасно, что говорил с ним даже шеф и жена шефа. После, когда остыло все немного, ушел из клиники, женился (глупо как-то!) — умирал у меня отчим220. Он его лечил и раньше. В день смерти пришел с такой любовью, тихий и массу [всего] для нас сделал. Сережа был тогда тоже при смерти… Сказал, потом… много спустя: «все было неправда, — никогда я так о Вас не думал — помощницы же в работе такой как Вы, я не найду всю жизнь. Но вот, что правда: с Вами жить — это дойти до предела счастья, сгореть в нем, чтобы в следующую же минуту проклясть Вас до преступления. И вся жизнь была бы Рай и Ад». Послушайте, как ужасно. Но он не прав: — это его чувство. Но значит, я могу такое чувство вызвать?! Когда мы виделись в последний раз (я была замужем), то я спросила: «ну a „glatteis?“» — «О, это остается!» У меня нет, не было и тогда ни тени чувства. Сюда он писал (совместно с женой, конечно) заботливые письма, особенно в болезни…