Отчего ты так худеешь? Если — от… из-за меня, — нестрашно, не очень страшно. Но, м. б., — другое… проверь, про-шу тебя! Сделай общий анализ, нет ли причин молю! Откуда такое «потрясение»? Я так ясно, прямо тебе сказал — будь моей женой, церковной, полноправной. Взвесь все. Напиши мне, как ты выходила за — чужого. Объясни твое «но…» — «он мне верен, но…» Нет любви, взаимной? Что же за жизнь — без «главного»? Пусть совесть тебе все скажет, сердце… рассудок. Тянуть нельзя. Мне — нельзя. Для меня каждый день дорог. Мне важно найти решение, полное: от этого зависит моя работа, моя жизнь… Я много после Оли написал, но «главного» не сделал. Надо сделать или — _к_о_н_ч_и_т_ь_ делание, уйти. Я устал. Душой. Телом я еще очень силен. Будто мне все еще 35–40 л. Меня изводили боли все эти 25 лет, и — режим, который я не всегда соблюдал, _н_е_ мог. В болях — писал. Кто это знает? Только я да Оля. Я катался от болей (в 23 году), когда писалось «Солнце мертвых». Перечитай его — _т_а_м_ этих болей ты не услышишь, другое, другие боли — услышишь. Вот, _ч_е_м_ я силен: я принял дар от Бога, я его берег, я его — дал, через мое страданье — _м_о_и_м_… — и — многим _н_е_ моим.
Напиши, откройся, почему благодарила Бога за болезнь твою? Неужели _т_о_ было… от _д_р_у_г_о_г_о? Это было то, что было с… Олей? В июле 96 г.? Да?! Это я писал, должно быть в пропавшем exprès. У Оли был 3 мес. выкидыш, — Сережечка родился 6 янв. 1896 г. Но ты… _ц_е_л_а? Ах, все равно… только бы душа твоя была цела! Напиши и о твоей «любви», будь открыта, как я перед тобой. Бог тебя спас от «деспота». Да, ты повергла бы себя в тягчайшее рабство. Но ты… не была же в _е_г_о_ обладании? Нет? Ах, мне все равно… твоя душа _н_е_ могла отдать себя. Одно мне непонятно: почему ты _н_е_ ушла из клиники? Го-ды мучилась — или… — услаждалась? Не верю. Продолжала «игру» в таких условиях? Ты, _т_а_к_ работавшая, чего страшилась? Могла найти другую клинику! Как странно. Или — это твоя «любовь» была, такая, с надрывом, в стиле Достоевского? Я тебе скажу: ты — после таких «опытов» над тобой, — готова для творчества. Ты должна писать не этюд, а — крупное. Ты его найдешь. Но оно — помни! — _н_е_ должно быть «фотографией». Ты все преломишь… — тогда только будет искусство. Не пугайся, брось сомнения. Страх наполовину крадет силы. Будь смелой. Духовно, и сердцем — ты на много голов выше «гг. писателей». Мне-то уж поверишь? моему-то _з_н_а_н_и_ю? Пойми, — _н_о_в_а_я_ жизнь введет тебя в «художественную атмосферу», — а это незаменимо. Хорошо об этом у Чехова, в его письмах. Моя душа все тебе откроет, все тайны творчества, добытые _т_о_л_ь_к_о_ моим опытом, огромным. Я у себя учился — писать. Теория искусства ни-чего мне не давала, она — лишь «примечания». Я учился у «великих», вдумчиво, и… слушал сердце, — оно писало. Это первое условие искусства: без сердца творить нельзя, — тогда подделка, только. Но надо и стража сердцу: — ум, строгость, чуткость к слову — форме, труд, о, мно-го труда! Знаешь, Оля… — часто, особенно в последние годы, — да и ра-ныне! — Оля — не с укором, а с грустью говорила, стыдливо: «ты меня совсем… забыл». И она старалась — и как нежно, чутко… _с_е_б_я_ напомнить! Приносила жертву. В страстной работе, в борьбе за _с_в_о_е, — как меня терзали, мелочами! — я забывал ее. После, — мучился _н_о_в_ы_м, вынашивая душой… и — забывал ее. Ведь «вся сила» уходила в творчество! В нем я был страстен, до галлюцинаций, «видений». Они брали остатки. Вот теперь… — я весь в тебе… — я не пишу, я — _ж_д_у. Какая му-ка! Я слышу твой крик, твой _з_о_в. И… — такая безнадежность, непреодолимость дали, пытка.
Напиши _в_с_е, как ты любила, была жертвой. Мне не для «искусства» нужно, а для _т_е_б_я_ _ж_е. Для «искусства» — у меня _в_с_е_ есть. Надо будет — в себе найду, в «подвалах», — в воображении. Ты не знаешь, _к_а_к_ оно сильно у меня. Из _н_и_ч_е_г_о — _м_о_г_у! Будет живей живого. _В_с_е_ могу. _З_н_а_ю. Тебе это мой Тоник скажет, в «Истории любовной». Вчитайся — и поймешь, _ч_т_о_ я дал там. И. А. понял236. Понял и профессор-педагог немецкий237 — забыл имя, — писавший: этот роман надо не один, не два раза прочесть, а три, четыре… пять… — это открывает тайну «смуты юных». Сколько там у меня «любвей»-то! Посчитай — «линии любви», виды, истоки чистоты и — грязи. Все сплетено. Как только мог Тоничка выбраться на чистую дорогу, из таких «дебрей»! Писал я, чуть обжигаемый одной молодой женщиной… — отмахивался от нее. Ах, Оля… сколько характеров… русской женщины! Сколько их хотело _в_з_я_т_ь_ от меня… _о_г_н_я! Последний случай… — это только на словах могу, одной тебе… не на письме… — был со мной в Праге, в мае 37 г. Ставился вопрос о… жизни. Меня катала на своей машине жена одного инженера… русская, вся… и инженер русский… — мчала меня 130 км в час, и… в этом сумасшествии… прямо поставила вопрос… — я сумел ответить. Мне было безразлично, смерть — готов! Чутошный нажим руля — и гибель. Бог завершил все — двойной болезнью — моей — отравление? писал я — в июле, 29 — и — ее: она проглотила, случайно, кусочек тончайшей проволоки, от проволочной губки, посуду моют… в кушанье попала — ее спасли. А там — недосягаемость, события, все оборвалось. Она хотела от меня… — понимаешь? Она была бездетная. «Дама с собачкой», в буквальном смысле. Решительная была, лет 32, спортсменка, сильная, стройная, бледная, с внутренним огнем. Правда, тогда мой успех в Праге23.8, моя речь о Пушкине и «купели Православия»239 — потрясла всех, — «такого не запомнить», даже «Последние новости»240 должны были признать «большой успех». На женщин это сильно действует. Но что мне писала одна девчушка, 14 лет! Неужели я разорвал эти письма? Не знаю… все в хаосе. Это была «болезнь». Племянница одного казачьего генерала. Вот это — темперамент. Я сумел успокоить сердце милой девчурки, так чисто, чутко, — так отцовски. Плакала она. «Писательница» уже была, — дала мне слово «много учиться, думать». Где она и что с ней — не знаю.