О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
Письмо третье
Светящиеся кружочки теснятся в глазах, сталкиваются друг с другом, застилают, струятся лучиками. Я мигаю, потом таращу глаза и все-таки не вижу больше золотого крестика на епитрахили о. Константина. Он растекается, плывет куда-то, и вот, — исчезает вовсе… Батюшка покрывает чем-то мою голову.
— Господи, как же! — проносится молнией в голове, — не сказала! Нельзя, невозможно! Но что же делать?
Я выползаю из-под епитрахили и отчаянно шепчу, глотая слезы:
— Не все еще, не все, у меня… еще грех.
И не слыша, что ответил священник, я рассказываю ему все так, как случилось, как врезалось в память за эти последние два дня.
— Я соблазнила одного из «малых сих», — докончила я, с горестным отчаянием, выговаривая всю суть беды моей…
Добрая рука гладит мою голову и тихий голос говорит что-то. Но я ничего не слышу, ничего не думаю больше. Слезы застилают глаза, растекаются по щекам, и нет сил удержать их. Я отдаюсь им, и мне легче.
Но мысль «простится ли?» снова пронзает меня и снова щемит сердце. Я хочу спросить батюшку обо всем, и о страшных жерновах, и о плачущем ангеле, — хочу дотянуться на цыпочках и спросить тихонько… Но в этот момент тяжелая епитрахиль накрывает мою голову и глухо доносятся ласковые слова… Воском, медом, ладаном струится от епитрахили, горят щечки, стукает сердце.
— Ну, потом спрошу, — замирает во мне что-то, а в душе уже _н_е_т_ муки.
И вдруг… «И аз, недостойный иерей, прощаю и разрешаю»95… Неземным счастьем ликует сердце.
Когда мы вышли из церкви, слегка морозило и стемнело. В чистом небе светился молодой тонкий месяц. «Прощаю и разрешаю»… звучало в ушах, пело в сердце, мерцало в звездах, хрусталем звенело в тонком рожке высоко в синем небе.
— Дай-ка подниму воротник тебе, не простуди горло, разогрелась как! — Я не могу ничего говорить и только крепче сжимаю теплую, родную руку. Мы идем задним крыльцом, через кухню.
— С очищением совести Вас… — ласково поет Александрушка и подхватывает меня подмышки.
Дрожит что-то в сердце, рвется, смеется и плачет… Я утыкаюсь Александрушке в платочек, у ушка и тихонько ее целую.
— Как это ты придумала так? «С очищением совести?..» Почему это ты _т_а_к?
— Да не придумала, а уж так водится, завсегда так! Устала чай?
— Н-нет, — весело кричу я, — нисколечко не устала…
— Она у нас настоящая говельщица, — перемигивается мама с ней смеющимися глазами.
Я стою на широкой кухонной лавке вровень с Александрушкой. Она обсуждает стряпню на завтра и мерно гладит мне спину широкой шершавой рукой, цепляет шелк ленточек.
Сережа уже уложен спать, и Соня чего-то деловито бегает из детской в «учебную». — Что это она там делает?
— Уж не будем разговаривать-то, — говорит она тихо, а то… от греха поди-ка сразу спать!
В детской тоже горит лампадка, как и по всему дому, а сквозь стекло в двери проходит свет из «учебной», и потому не темно, а как-то особенно покойно.
Вот тихонечко открылась дверь, и Соня осторожно несет что-то, кладет на стул, развешивает на спинку… Что это?
— Что это, Соня?
— Не спишь все еще? Ну, ладно, скажу уж, — это платьице тебе новое выгладила к Причастию. Мамочка сделала. Пре-лесть! Белое, на голубом чехле, и ленточки голубые. Завтра увидишь. А сейчас спи!
Ровно-покойно мерцает лампадка, плавно колышутся на потолке порой какие-то тени… Тихо… плывешь куда-то будто…
…Мне видится свежее утро, холодок… а подмороженная дорога под льдистой корочкой так напоминает бо-оль-шой, бо-ольшой залитой орех… Лужицы затянуты тонким ледком звонким, как стеклышко, а под ним пузыриками ходит водичка. Ах, как весело… и в носиках калошек яркое солнышко шалит зайчиками. Радостно шуршит шелковый чехольчик под новым платьем. Какое оно дивное… все будто в птичках?.. в бабочках? Или это ангелочки? И будто и у самой вырастают крылышки и… вот-вот и полетишь. Оторвалась вот, дрогнула… и… полетела, все выше, выше… «Шу-шу-шу» — свистит как воздух? «Ши-ши-ши» — слышу я, хочу еще выше, выше, вздрагиваю всем телом… и открываю глаза, проснувшись. Темно, — нет ни солнышка, ни лужиц звонких, ни ангелочков…
— Спи, спи!.. — Я узнаю склонившегося над кроваткой отца и, вскакивая, обвиваю его шею.
— Папочка, как хорошо, — лепечу, не находя слов, — папочка, ангелочек не плачет, и жерновов не будет… — выдаю я со сна свою тайну.
— Каких жерновов? — спи-ка, тебе чего-то снится!
Тонкая, холодная рука ложится на глаза мои, и я, накрыв ее своей ладошкой, нащупываю знакомые жилки, перебираю их пальцами и стараюсь дотянуться, хоть до мизинчика, губами.