Анна Семеновна для меня никак не дорога, — не выдумывай! — напротив: я всегда видел, какая она сухая, эгоистичная. Такого же мнения о ней и муж Елизаветы Семеновны. Эта — вся другая. Я глубоко возмущен, что она не распорядилась немедленно вернуть тебе твою посылку. Просто, мой вывод: она — _з_л_а_я, обжора, слова с ней не скажу! Мне больно, что книга не дошла, с Ваней, — должно быть она ее и не брала с собой, (вернула мне ее!) — У меня топят, тепло. Мучают жуткие сны, — болезнь. Тошноты пройдут. Ну, буду на хлебе-воде, выдержусь. А как работает воображение в… кулинарной области! — Парижская газета не дойдет, запрет печатное посылать. Фасин муж возьмет. Посылаю тебе «Михайлов день»164. Я его переписал для тебя, урывками от болезни. — Мне было очень неважно, (тошноты и проч.) я лежал эти дни, без воли. —
Продолжаю 29-го. 2-ой день, как встал, мне лучше, вернулся аппетит. Сегодня у меня _п_и_р: уха, печеная рыбка, картофель вареный, политый сливками (!) (обещают каждую неделю!) и молочный кисель со сливками. Утром — яйца, крекер и кофе. Я уже написал рассказ «Рождество в Москве» — для России. И кончаю «Именины» — 2-ю ч. — для Франции. — Умер Бальмонт, за 3 дня до смерти читал мое «Лето Господне» (слова жены его)165. Это не впервые: за день до смерти митр. Антоний просил читать ему «Богомолье». Василий Иванович Немирович-Данченко в утро дня кончины — читал «Богомолье». И так — вроде «отпускной» молитвы. Боже мой, ты все больна! Олюночка, тебе необходимо показаться большому специалисту. М. б. в Париже. D-r. H. Marion — считается самым лучшим.
Нашелся племянник. Он — в Германии. Судя по письму, играет очень важную роль. Бывает в Берлине. М. б. будет (с кем-то?!) в Париже. Он был профессором Артиллерийской академии. Пишет: «Мы (?) в России примем Вас с исключительным почетом, Ваши великие заслуги перед Россией — будут особо отмечены». Он вполне моей ориентации, — страстная любовь к Родине и преклонение перед народом, ее освобождающим от красного дьявола. Он — «вполне обеспечен» — «как солдат». У него всегда была светлая голова. О-чень тонкий аналитик и — сильной воли. Много вынес в лапах у красных. Другого племянника моего166, его среднего брата — убили большевики в 36 г. Теперь он сам м. б. потеряет сына, единственного, и жену167. Жду его, с нетерпением. Ему уже 49 лет! Сереженьке было бы 45. Они были друзья, вместе вышли на великую войну, в 15–16 г.
Олюша, прилагаю письмо к маме168. Прими мои рождественские _ч_и_с_т_ы_е_ цветы. С ними пусть войдут в сердце твое — свет, вера, надежда! Извести, когда поедет в Париж Фасин муж: я пошлю с ним духи, книгу, себя и пакетик конфет — ждет 2-й год. Шоколад запрещен здесь, увы. Вернули ли тебе твои-мои — «гостинцы» из магазина Roussel? Яиц не могу достать. Но все остальное есть, кроме чаю, — не пью его больше месяца. Это для меня огромное лишение. Рассказ «Рождество в Москве» — написал за 4 часа, начисто. Должно быть плохо..? Прочтешь? Я сердит на тебя, за отказ выбрать из «Солнца мертвых». Ты что… блюдешь чистоту риз своих?168а Это уже 2 раз — отказ мне. 1 раз — с «Восточным мотивом». Ну, я не могу тебя неволить. Я все, все знаю, — и — пребываю в том же плане. М. б. и напечатаю _в_с_е.
Целую, родная. Твой Ванёк. Меня задергали. Но — пишу все же.
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
31. ХII.42
Дорогая моя Олюшенька, светик ты мой тихий — и, порой, какой же буйный! — обнимаю тебя, целую любящие твои глазки, — я их так чувствую, чувствую тепло их на себе! Письмо это получишь в канун или в самый день Рождества Христова. Да светит Свет Христов в сердце твоем, родная моя, — и оно будет нежно светиться любовью, лаской, нежностью к твоему Ване. Молю Бога, сколько есть во мне молитвенной силы, исцелить и укрепить тебя. Елочку ты зажжешь, — м. б. алые свечки затеплишь, думая обо мне. Мне передастся тепло твоего сердца, Олюночка, милая… вот уже четвертое Рождество идет, как мы _в_с_т_р_е_т_и_л_и_с_ь… — и нет еще встречи полной, когда можно будет открыть наши сердца настежь — друг-другу. И будет ли эта, подлинная встреча, когда-нибудь..? Как все эти последние годы, Праздники не принесут мне ни легкости, ни полной радости. Но твои чувства ко мне смягчат мое одиночество. Знаешь, Олюна… я всегда чувствовал грусть одиночества, даже во дни тихого моего семейного счастья, с мальчиком и Олей. Мне все _ч_е_г_о-т_о_ недоставало! Как часто покойная Оля пеняла мне: «Ты вечно недоволен жизнью, какой это большой грех!» Да, верно… грех. Но что я мог с собой поделать?! Недовольство это можно, пожалуй, объяснить суровой оценкой моих художественных работ, _м_о_е_й_ личной оценкой. Ни одна работа моя не удовлетворяла меня: я всегда хотел лучшего, совершенней. Теперь — тем более, я еще суровей к себе. Я все жду от себя — большего. А в личной жизни… — я счастлив тобой, твоим чудесным чувством, скажу — да, твоею любовью, твоими заботами обо мне, твоим устремлением, ко мне… твоею лаской. О, милая… я люблю тебя сильно. И мне горько было читать в твоей открытке169: «это же — лицемерие — твое письмо к маме». Ты неправа, ты здесь сугубо жестка. Меня ни-когда, ни-кто не назвал лицемером: это совсем чуждо мне. Я — скорей — слишком открыт, слишком правдиво искренен. Бог с тобой… не буду упрекать. Я был все дни в обмирании, в безволии… мне казалось — что _в_с_е_ кончается… В такие полосы дней я часами сижу, уставясь в одну точку, без дум, без слов, без желаний… я сознаю, что на-до то и то… и _н_е_ _м_о_г_у_ двинуться, пока не столкнет _ч_т_о-т_о_ с мертвой точки. А теперь, такой ослабевший от 6 мес. недугов, я все чаще впадаю в эту душевную _п_у_с_т_о_т_у. Ну, оставлю.