Ванечка, не бросай «Пути»! Ты убьешь меня этим… Я не шучу. Я в холод впадаю, когда подумаю об этом.
Пиши же, Ангелок. И тогда я тоже буду. Мне хочется очень много написать. Если бы я тебя видала! Я бы все тебе сказала, все темы. Ты объяснил бы многое и указал бы мне путь. И та-а-ак хочется рисовать. Не знаю, что больше. И плохо, плохо умею. Хочу учиться. У Фасиной сестры муж художник — преподаватель в школе искусства. Дивные у него акварели. А я влюблена в акварели теперь. Те «ерунды», которые я сделала на днях, сравнила с прошлогодними — и странно: без украшений, без школы — отчего-то большой шаг вперед. Как будто я душой что-то поняла. М. б. это так же и в слове?! Хочу, Ванечка, для тебя хочу писать. Только силенки-то у меня… так себе! Не оправдаю твоих надежд!? После той пробы пера («Пост») знаю, что мало могу. Знаю, что и ты был разочарован. Ванёк, я не поняла, что ты для меня отказался от экранных «Путей» и «Чаши». Миленький, пусть же возьмут их достойные большие актрисы наши. Я — урод. Правда. Это не скромность. И стара я для них.
Весна буйно идет. Жара стоит. У нас много горя и забот со скотом. Ваня, какая трагедия, когда они дохнут от голода! Я не могу порой этого выносить. МукИ нет для них, и вот они дохнут с телятами в животе! Ужас! [Одры]! На луг пустили не сразу, т. к. иначе травы не хватит и придется пускать в сенокосные луга, а это грозит новым голодом на зиму. Сухо очень, трава плохо растет. Сегодня ночью родился жеребенок, — очень трудно, но благополучно. Три ночи не спал никто — караулили. Пишу тебе все это, т. к. знаю, что любишь ты природу.
[На полях: ] Так трудно с тобой «расстаться», хоть бы и в письме… Долго обнимаю тебя. Будь счастлив! Ты все выдумал. Я все та же Оля. Но много страдала.
Целую тебя, глажу височки, лобик. Ну, дай, я обниму тебя ласково и нежно! Оля
Не знаю, празднует ли Елизавета Семеновна Пасху нашу, если да, то поздравь ее от меня.
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
9/22.IV.43
Великий Святой Четверг
Христос Воскресе, родная моя Олюша, Олюшка… и еще, и еще, и еще, _в_е_ч_н_о — «Христос Воскресе!» И — «Воистину Воскресе!» — дорогая, бесценная, неизъяснимая, полная чудесно-дивных «противоречий», вечно меняющаяся женственно-чутко-зыбкая, — о, мимозная, вся — огонь и свет, и боль, и счастье! Многое мне в тебе невнятно порой, и все — объяснимо, хоть и невыразимо словом. Сердцем — да, — будто и объясню. Конечно, много тут и болезненного, но как-то — свято-болезненного для меня в тебе. Как я тебя люблю..! Вдруг — почувствую так ярко, так остро, как — люблю! И это не передается словом… И сильно, здорОво, открыто, _п_о_н_я_т_н_о… — и болезненно чуть — люблю. Ну, что тут слова, тут замираньем сердца только знаешь, неуловимо это счастье, оно — в нем, в сердце, в _т_а_й_н_е, которую и сам-то не разгадаешь, не раскроешь… Нежно Целую, свято, бережно, чисто, тихо, как _с_в_я_т_у_ю! Олюша, твое письмо пасхальное сегодня (от 17.IV), — свет какой! Я Уже шел к двери — идти в церковь — к исповеди и причастию, — почтальон! Я только вскрыл, только пробежал, и — осветило… — оставил. Нет, не то, чтобы боялся, идя к Таинству, разбиться мыслями, духом, — нет: это та же Святыня для меня, ты, моя Олюша, ты — Божья весна во мне! — _д_а_р. А — сберечь, раздвинуть радость, продлить…
Я преодолел себя, заставил себя говеть. Взял в руки. День — теплый, чуть облачно, капли… Поспел лишь к «Иже Херувимы…»208. Был покоен, но возбуждения-подъема-трепета — не было. И все же был миг — искренней мольбы к Нему… — прими, не отринь… недостоин, знаю — недостоин… но — не отринь! Ты — Все. И все — примешь. Ты — Б_л_а_г_и_й, безмерно. И _м_е_р_а — не Твое: Твое — Все, и в этом _В_С_Е_М — я, пылинка. К Тебе несемся неведомым дуновением, — и Ты — и _п_ы_л_и_н_к_у_ примешь. Вот _э_т_о_ было. И это — счастье и облегчение.
Ольгуночка, я достал «пасхалики». Немножко они другие. Один — с государственным российским гербом. Но когда, когда пошлю?!.. Все, все у меня ждет встречи с тобой. Какое испытание..! О, дивно письмо твое. Ты — живая нежность, люба моя. Как ты умеешь сказать, — я _с_л_ы_ш_у_ тебя в милых, незабвенных строчках. Пиши, голубка, рисуй, все, что хочешь, — я буду счастлив. Я в прошлом письме попросил тебя — ну, пришли мне твою картинку… (17-го, кажется, или — 19-го?209). А ты — пишешь. Я понял сердцем. О, пришли! Ольга моя, ты дивно пишешь. Пиши — жизнь имения, историю фермы, о скотиках… о чем — угодно. О жизни сада, о свинушках, о кошках, птицах… о смородине… — все будет чудесно! Не думай, что для печати пишешь, что — п-и-ш-ешь… — самое главное! А — _ж_и_в_и_ в этом. И — уви-дишь! Потом — это уже 2-ой акт творчества — будешь чистить. А будто мне пишешь, будто родному сердцу открываешь мир Божий — он же — _в_с_е! Ты как бурю в пяти строчках _д_а_л_а — а я ее _у_в_и_д_е_л (прошлое письмо!) Колокольчик у ворот, что ли — сам звенит… дверь — надо навалиться… задрало крышу… — и ты. угорелая, бешеная… до — «каб-лучишко отлетел!» Кажется, схватил бы тебя — такую — и задушил-сжал… — удержал! Как же глаза горели — и страхом, и «радостью», и — безоглядностью! Ты тут — сама Дари, вся — страстность. Но чистая, детски-безудержная страстность — нового познаванья [мира] Божьего. Вот ты какая. —