«Я кормил на бульваре голубей, потихоньку отщипывая хлеб от лежавшего рядом батона. Было пасмурно и безлюдно. А потом появился он. Даже не он, а его собака. Огромный питбуль со свинячьим хвостом. Рычаньем разогнал голубей. Положив лапы на скамейку, стал обнюхивать батон.
— Уберите пса, — как можно спокойнее сказал я.
Толстый, мордатый хозяин расплылся в улыбке:
— Не боись, не укусит.
Собака стала грызть хлеб.
— Чарли, фу! — ласково окрикнул мордатый. — Оставь старику горбушку.
Я не смел шелохнуться. Собачник прошел мимо, тихим свистом, подзывая животное.
— Намордник надевать надо, — прошептал я вдогон одними губами.
— Кому? — нагло обернулся он.
И заржав, пошел по аллее. Я готов был его убить! И почему я должен терпеть? Потому что трус? А сколько было таких обид! Сколько раз я уступал! О, как сладко было бы видеть его мозги, которые клюют голуби!»
Опубликовав сообщение, Модест Одинаров успокоился. Взяв веник, он замел на кухне осколки разбитой посуды, а когда вернулся, его ждал короткий комментарий:
«Зря его не убил. А за ним и собаку».
Совет был подписан: «Раскольников».
«Ну, это уже слишком», — подумал Модест Одинаров. И тут же, словно его мысли читали, появилось:
«Боишься? А если б не боялся? И знал, что за это ничего не будет?»
Вместо ответа Модест Одинаров исправил на своей странице возраст, вписал в графу семейного положения: «Разведен», а в религиозные взгляды: «Не знаю».
Полина Траговец прочитала сообщение Модеста Одинарова, и ее охватила жалость. Она представила его маленьким ребенком, которого обижают сверстники, и почувствовала к нему материнскую нежность.
Внизу, на первом этаже его дома, был магазин, с витринами больше его квартиры, светящимися по вечерам неоновой рекламой. В детстве Модест часто заходил в него, и прислонившись щекой к холодному кафелю в отделе живой рыбы, он долго смотрел на блестевших чешуей морских чудищ, тесно плававших в огромном аквариуме, на стоявший рядом сачок с крупной клеткой, которым усатый продавец вытаскивал их и, оглушив прежде деревянной колотушкой, взвешивал, положив на чашку тяжелую гирю, чтобы после завернуть с улыбкой в промасленную бумагу. «И рыбы не знают, что их ждет, — думал Модест. — А, может, и мы выставлены на продажу?»