Однако сердце Эмануила было слишком возвышенно, чтобы он мог распространить сомнение на первые дни своей любви и своего блаженства; поэтому-то чувство сострадания к несчастной Мари, раздавленной его неверием, скоро овладело его душою, и он готов был упрекать себя в этих словах, как в низости, недостойной человека. Но г-жа де Брион не вынесла этого удара: она встала и, придерживаясь рукою за стену, пошла к двери. Ее изнеможение, ее слабость испугали Эмануила, и он бросился поддержать ее.
— Благодарю вас, — сказала она, заметив его движение. — О, у меня достанет сил выйти отсюда! У меня достало их обмануть вас, у вас тоже нашлись они, чтобы оскорбить меня последним подозрением.
Но, истощенная таким усилием, она не дошла до дверей и, полумертвая, упала в кресло.
— Да, — сказала она, приходя в себя, — я обманула вас однажды, и вы вправе думать, что я все время не переставала вас обманывать. Как страшно, как жестоко вы наказали меня, Эмануил, высказав эту мысль. О, теперь я знаю всю меру страданий, какую может вынести душа женщины, и могу уверить вас, что бы ни готовило мне будущее, — ничего не будет ужаснее и мучительнее ваших слов.
Де Брион смотрел на свою жену и чувствовал, как вся его ненависть к ней поглощалась ее страданием.
«Она не любила его!» — проговорил он про себя…
— Скажите мне, Мари! — вскричал он потом. — Скажите мне, что вы любили этого человека… иначе страшно подумать, что у вас нет даже и этого оправдания.
— Нет, Эмануил, — отвечала она спокойно. — Повторяю, я не любила его, никогда не любила; но вас — люблю, люблю больше, сильнее, чем когда-нибудь! Я была безумною одно мгновение — и только.
В голосе, с которым Мари произнесла эти слова, было столько истины, что де Брион вскрикнул:
— Боже! Боже мой! Отчего же душа должна отдать отчет в поступках плоти? Ибо я все еще люблю эту женщину, хотя она более уже не может быть моею.
Сказав это, он в страшном волнении облокотился на стол, закрыл лицо руками и заплакал. Мари хотела воспользоваться этой минутой сожаления; она подошла к нему, встала на колени, обвила его ноги и голосом, полным мольбы, сказала:
— Эмануил, ради вашей матери, пробудившей мою любовь к вам, ради всего, что вам дорого и свято, — простите меня! Я удалюсь в монастырь, облекусь власяницей, буду молиться день и ночь, умру от труда и лишений… но только простите меня, простите во имя Бога, свидетеля моего раскаяния — и не стреляйтесь с де Грижем.
— Бедное созданье! — проговорил Эмануил, взяв руками белокурую головку Мари. — Бедное дитя, которое едва достигло возраста женщины и уже умоляет о прощении!
Мари прижалась к груди Эмануила и смотрела на него нежным, полным любви взором.
— О, отчего мы не можем вычеркнуть из жизни те дни, которые хотели бы забыть? — продолжал Эмануил. — Да, я прощаю тебя, дитя! Не мне отягощать тебя проклятием. Да, я прощаю тебе эти восемь дней страданий за два года счастья, которое я узнал с тобою. Правда, я умру за тебя преждевременно; но умру любя! Без тебя я прожил бы, может быть, еще долго… но эта жизнь была бы трудной дорогой, на которой я спотыкался бы беспрестанно под гнетом страстей, тогда как ты сровняла этот путь, и твоя любовь ко мне помогла пройти его незаметно.
— Умереть! Боже, Боже мой! — повторяла Мари. — Что вынуждает вас расстаться с жизнью?
— Это неизбежно: для тебя самой, для меня, для нашей дочери. Если бы малодушие остановило меня в исполнении приговора судьбы, то призрак этих несчастных дней невольно восставал бы между нами. Верь мне, бедное дитя! Я знаю человеческое сердце; и как бы ни было искренно мое прощение, как бы ни старался я забыть прошедшее — все-таки оно приходило бы мне на память, и тогда я проклинал бы и тебя, и небо, и жизнь!.. О, нет!.. Я еще слишком люблю тебя, чтобы мог решиться жить!
— Ты еще любишь меня, Эмануил? — воскликнула Мари. — И хочешь умереть, не желая допустить, чтоб силою этого чувства я попробовала слить прошедшее с будущим?.. Ты любишь меня, сказал ты мне теперь, после моего проступка, — и думаешь, что это признанье не дает мне сверхъестественных сил? Живи, Эмануил, живи! После того, что ты сказал мне, ты вправе будешь проклинать, убить меня — и я не буду ни роптать, ни жаловаться. Живи! И, если ты хочешь, я умру для света; ты можешь держать меня как постороннюю и только по временам допускать к дочери. Я откажусь от всех прав моих, как жена и мать, я отдам тебе одному судьбу ее — ибо, как падшая женщина, я могу заразить ее одним прикосновением… Мы можем уехать куда-нибудь далеко, туда — где бы ничто не напоминало о покинутом тобою мире; туда — где не будут знать ни моего настоящего, ни прошедшего… Так пройдет время; я состарюсь; во мне останется одно только чувство — чувство матери. Ты забудешь мое заблуждение и, может быть, со временем, протянешь мне руку, когда я изменюсь совершенно, когда поседеют мои волосы и щеки покроются морщинами…