— Нет, Мари! Тот, кто, как я, был любим тобою, тому ничего не остается после этого, кроме смерти. Мы деремся… это необходимо. Вооружись же твердостью, Мари, и выслушай меня. Если меня убьют, прикажи зарыть труп мой здесь, где-нибудь в уединенном месте; потом поезжай во Францию, там в Отэйле на улице La Fontaine ты отыщешь женщину по имени Жанна Булэ и отдашь ей это письмо: им я приказываю ей возвратить тебе нашу Клотильду. Ты скажешь отцу твоему, что перед смертью я простил тебя, и, захочет он или нет, но ты должна оставить Францию вместе с дочерью и Марианной, чтобы избавиться от суда света, который, пожалуй, потребует от тебя отчета в твоем поступке, хотя, после меня, ты должна отвечать за него только перед Богом. Ты поселишься в Швейцарии, купишь там себе домик, где-нибудь на берегу озера, у склона гор, чтобы душа нашего ребенка возросла среди природы. Так я сам предполагал устроить нашу жизнь, как только привел бы в исполнение свои честолюбивые замыслы. Бог не допустил исполниться этой мечте — да будет воля Его! Вместо пяти человек вас только четверо соберется у родного очага — и, теснясь один к другому, вы, быть может, не заметите, что среди вас остается незанятое место.
— Возможно ли, чтоб я слышала это в действительности? — спрашивала Мари. Но, погодя немного, она с надеждою произнесла: — Кто сказал, что ты будешь убит?
— О, ради Бога, не спрашивай меня, на что решился я в противном случае; потому что мечта о счастье, на которое еще могу надеяться, может заставить изменить себе в последнюю минуту; пожалуй, я забуду ненависть в надежде на жизнь и прощу, быть может, его, как простил тебя, чтобы не запятнать кровью прошедшего.
В эту минуту пробило три часа.
— Через час, — сказал Эмануил, приподнимаясь, — воля судьбы уже будет исполнена. А теперь прощай, Мари, — я должен ехать.
Г-жа де Брион тоже встала. Она не могла отвечать на решительный тон, которым говорил Эмануил, и только плакала. Он принялся утешать ее.
— Вспомни о Клотильде и будь тверда. В последний час разлуки с жизнью душа легко освобождается от всех связей и предрассудков света. Теперь нет здесь ни судьи, ни преступницы, здесь перед тобою человек, который чувствует приближение смерти, и женщина, которая останется вдовою, чтобы слезами остальной жизни смыть преступление, — обними же меня, Мари, в последний раз, и прощай!
Она бросилась к нему на грудь — и оставалась в таком положении несколько мгновений.
— Ну, прощай, пора! — сказал он.
Мари не могла отвечать: словно безумная, она едва доплелась до двери, но лишь только отворила ее, как силы ей изменили, пронзительный вопль вырвался из груди ее, и она повалилась на пол.
Эмануил позвал Марианну: он знал, что она провожала ее.
— Простите меня, сударь, — сказала старушка, падая ему в ноги.
— Ты исполнила свою обязанность, Марианна, — протянув ей руку, отвечал де Брион. — Побереги свое дитя и поддержи ее.
Марианна довела или, лучше, дотащила бедную Мари до кареты, в которую она села, обливаясь слезами.
VI
Кто может знать тайную молитву души, когда всего каких-нибудь два часа разделяют ее от вечности? Кто может знать, какие воспоминания и какие надежды поднимают жизнь в сердце человека, когда он видит уже приближение смерти? В такие минуты даже тот, кто одарен храбростью и отвагой, тот, кто хладнокровно и бесстрашно идет навстречу пуле или лезвию шпаги, и тот, говорим, ощущает в душе своей минутный ужас, и тайный трепет невольно пробегает по его жилам, особенно когда он видит, что счастье еще возможно для него на земле, и когда мрак неизвестности, окружающей его в эту минуту, придает еще большую цену земному блаженству. Эмануил находился в таком положении. Еще вчера такой твердый и непоколебимый, еще вчера призывавший смерть, теперь он почти испугался ее приближения. Отправляясь во Флоренцию, он не рассчитывал на возможность радостной минуты, но, когда он увидел свою жену, радость блеснула в его сердце и в душе его затеплился луч надежды.
Простив Мари, ее проступок показался ему менее ужасным; настоящее и прошедшее еще могло забыться, а будущее представилось ему в новом свете — оно даже казалось возможным успокоенному немного Эмануилу; но для осуществления этой возможности ему следовало дожить до 6 часов утра. И вот, поникнув головой на грудь, он наводил себя на мысль о том, что могло опечалить или ослабить душу в эти торжественные минуты. Но скоро, вызванный к действительности боем часов, медленно пробивших три и три четверти, де Брион вздрогнул, провел рукою по лбу — и прежняя твердость снова овладела им.