Тотчас же подоспела Марианна, и обе женщины напрасно напрягали свои силы, чтобы приподнять графа. Видя тщетность усилий, Марианна пошла звать на помощь, а г-жа де Брион, оставшись с бездыханным телом отца, приподняв его голову, охватила ее руками, покрывала поцелуями, стараясь всеми средствами призвать его к жизни. Но старик не чувствовал ни этих ласк, ни слез, ни криков своей дочери, которая, приложив руку к его сердцу, сознавала, однако, что жизнь не последовала еще за его рассудком.
Слуги перенесли графа, раздели его, положили в постель, и один из них послал за доктором.
Напрасно Мари, опустившись на колени у его изголовья, целовала его остывшие руки, напрасно звала его по имени и говорила ему все, чем переполняется сердце детей, когда они хотят оживить впавших в бесчувствие родителей, граф, глаза которого были закрыты, оставался нем и недвижим.
Бедное дитя столько выстрадало в продолжение последней недели, столько пролило слез, что душа Мари начала терять свои силы, разум — сознание, глаза — слезы.
Растворили окна. Марианна подносила различные спирты к носу графа, терла ему виски, и, спустя некоторое время, он действительно сделал движение; но тотчас же снова впал в прежнее отчаянное состояние. Между тем, приехал доктор.
— Доктор, — сказала ему Мари, не называя себя, — вы пользовали до сих пор графа д’Ерми?
— Так точно, сударыня.
— И до сих пор наука была бессильна против его помешательства?
— Надо, чтобы какое-нибудь сильное и неожиданное волнение пришло на помощь нашим средствам — и тогда рассудок больного мог бы возвратиться.
— Вид дочери его мог бы, например, иметь действие?
— Да, или по крайней мере кто-нибудь, имеющий сходство с его покойной дочерью.
— Но если его дочь жива еще? Если слухи об ее смерти несправедливы?
— Нужно, чтоб она приехала к нему.
— А если б он не узнал ее?
— В таком случае необходимо, чтоб она напомнила ему себя каким-нибудь действием.
— Пение, например; потому что, кажется, чувство слуха имеет всегда одну и ту же впечатлительность.
— Без сомнения.
— Однако… Доктор, простите мне эти расспросы, — говорила Мари с возрастающим волнением, которое напрасно старалась скрывать, — если бы больной, узнав ее с помощью слуха, не перенес слишком сильного волнения и лишился чувств, что бы было тогда?..
— Одно из двух: или, придя в чувство, рассудок возвратился бы к нему…
— Или?
— Больной вовсе не пришел бы в чувство.
— Боже мой! Что вы говорите, доктор?
— Истину, сударыня! Но в настоящем случае, как вы видите, есть еще возможность выздоровления…
— Равно и возможность смерти! Нет, небо довольно долго было без участия ко мне, чтоб еще сегодня не послать мне своего милосердия…
— Вы родственница графа, сударыня?
— Я дочь его.
— Дочь!
— Увы…
— В таком случае, — сказал доктор, никогда доселе не видевший Мари и не знавший ее судьбы, — вы должны знать, что случилось с графом.
— Я не знала, что отец мой лишился рассудка, как он не знал, что я жива еще; потому что ложное известие о моей смерти было единственною причиною его помешательства. О, как мне тяжело было видеть его в этом положении, но все-таки я думала, что он узнает меня; но он настаивал на своем и уверял меня, что его дочери нет в живых, что ее звали Офелией.
— Все одна и та же мысль, — проговорил доктор. — Что же дальше?
— Потом я видела, как он пошел в капеллу, подошел к органу и старался припомнить один из тех гимнов, которые я играла ему некогда; но, когда, не успев в своем намерении, он отошел от инструмента — я сыграла ему желаемое.
— Тогда…
— Он слушал меня в необыкновенном восторге. Я не сомневалась в благодетельном влиянии музыки, тем более что слышала, как отец мой плакал… а я знаю по опыту, что слезы излечивают от многого. Когда я остановилась, он проговорил: «Еще, еще!» Я послушалась; и вот — узнал ли он меня или хотел видеть, кто доставляет ему наслаждение своей игрой, — только он встал и направился к инструменту; но силы изменили ему, и он упал со страшным криком на пол. Мы перенесли его сюда, послали за вами; потому что до сих пор наши средства не могли привести его в чувство.