Г-н де Бэ никогда не упускал случая при встрече с Эмануилом любоваться физическими достоинствами этой натуры, совершенной, как только это возможно для человека, и к которой он чувствовал неопреодолимое влечение.
Что же касается Эмануила, то музыка приковала, наконец, все его внимание, так что он, положив обе руки на подушки барьера ложи, а на руки подбородок, отдался ей с таким простодушным увлечением, с такой непритворной радостью, как не сделал бы этого и ребенок, впервые попавший в оперу.
Барон, окончив наблюдение над своим другом, которое всегда приводило его к утешительному сознанию совершенной гармонии между наружностью и душевными качествами Эмануила, довольный и на этот раз, не найдя в нем никаких изменений, приставил к глазам бинокль и, зная оперу почти наизусть, тем более что внутренний его голос повторял ему те же мотивы, принялся лорнировать женщин, находящихся в театре.
Одна из них так пристально глядела в бинокль на его друга, что барон, заметив это, захотел непременно разглядеть ее; но так как лицо ее было до половины скрыто огромным белым биноклем, которые только что начинали входить в моду, то он должен был отказаться от намерения, по крайней мере до тех пор, пока она не опустит своего бинокля. Дождавшись этой минуты, барон поторопился сделать свои наблюдения, что не ускользнуло от внимания незнакомки, и, как казалось, не было для нее неприятно. В эту минуту опустился занавес, под неистовые рукоплескания зрителей.
— Скажите, пожалуйста, — начал барон, дотрагиваясь до Эмануила, все еще не пришедшего в себя от восхищения. — Знаете ли вы эту женщину, которая сидит прямо против вас, вся в белом, с огромным белым биноклем?
— Нет, не знаю; но почему вы спрашиваете?
— Потому что она не сводила с вас бинокля в продолжение целого акта; я почти убежден, что это та самая женщина, которая вам писала.
— Отчего вы так думаете?
— Настойчивость, с которой она хочет быть замеченной, заставляет меня сделать такое предположение, и я готов держать пари, что это она послала вам записку.
— Все быть может, — небрежно отвечал Эмануил.
— Так это вас не слишком-то занимает?
— А как бы вы думали? Тем не менее я ей весьма благодарен за удовольствие, доставленное мне «Жидовкой», которую иначе, по своей лености, я и не вздумал бы поехать слушать.
— Эта женщина очаровательна, — продолжал барон, заметивший, что можно рассматривать ее сколько душе угодно. — У нее прелестные черные волосы, к которым так идет этот сризовый бархат; чудесные зубы, улыбка — кораллы и перлы, как говорят лучшие поэты, матовый цвет лица и брови, так много обещающие… черт возьми! Она очень хороша. Посмотрите эти плечи, грудь, руки, красную шаль, вышитую золотом, которая так резко отделяется от белого платья; о, она своего рода артистка. Обрамленная таким образом, она похожа на одну из картин Тициана; нечего сказать, Эмануил, вы счастливы.
Это было сказано тоном, в котором было и приличие, и насмешка, заставившая де Бриона улыбнуться.
— Посмотрите на нее, — продолжал барон, подавая бинокль Эмануилу.
Незнакомка с удивительным инстинктом, свойственным женщинам, угадала, что в ложе Эмануила занимались ею; она видела, как передавал барон бинокль своему другу, и, казалось, раздумывала, какую бы принять позу, чтобы более понравиться де Бриону. Это не ускользнуло от внимания барона, который, убеждаясь более и более, сказал:
— Эта женщина и ваш таинственный корреспондент — одно и то же лицо, уверяю вас; впрочем, мы узнаем это. Вот маркиз де Гриж входит в ее ложу.
— Так вас это занимает, любезный барон? — спросил Эмануил, опуская бинокль.
— Признаюсь, что да.
— Как бы мне хотелось быть на вашем месте.
В эту минуту барон послал рукою приветствие молодому человеку, входящему в ложу незнакомки, делая знак, чтобы он пришел в их ложу, на что тот утвердительно наклонил голову.
Через несколько времени маркиз де Гриж вошел в ложу друзей; он протянул руку барону и поклонился Эмануилу, которому барон его представил.
— Кто эта очаровательная женщина, из ложи которой вы только что вышли? — спросил барон у маркиза.
— Как, вы не знаете ее? — спросил с удивлением последний, между тем как Эмануил, казалось, вовсе не обращал внимания на их разговор. — Это прелестная Юлия Ловели.
— Судя по имени, она должна быть и англичанка и итальянка в одно и то же время; где ж ее родина?
— Она француженка, — отвечал, улыбаясь, маркиз, — но оригинальная француженка: вглядитесь в нее хорошенько, невозможно, чтобы где-нибудь вы не встречали ее прежде.