— Ведь я вас предупреждал, любезный граф, — перебил, улыбаясь, барон, — что Эмануил впал в мизантропию.
— Вовсе нет, любезный друг! Не зная людей, еще можно презирать их, но, узнав, их совершенно забывают, потому что они не злы, но безумны; я не ненавижу их. Оспаривая их мнения, я нападаю не на их личность, но на идею, и в этих спорах участвует голова, а не сердце. К тому же наше существо так изменчиво, наши идеи так подвижны, что нужно быть ангелом, чтоб иметь право обвинять других. Но что есть истинно прекрасного и великого в этом мире, так это не мимолетная слава, за которой гонятся и бегут — кто широкой дорогой, кто узкой тропинкой; не известность, в силу которой на вас глядят иногда с удивлением, но всегда с завистью; не красная лента в петлице фрака, за которую теребят вас завидующие вам, думая, вытащив ее, вырвать частицу вашего сердца; нет, истинно прекрасное заключается в самом мире: этот живой и вместе спокойный пейзаж, который разостлался перед нашими глазами; эти цветы, поля, птицы, которых голоса слиты в одну ноту, так чудно ласкающую ухо здесь, и которой не услышишь никогда среди шума и криков Парижа. О, повторяю, граф, дорожите вашим спокойствием; посмотрите, какая роскошная природа окружает вас; погружая взор в это прозрачное небо, ищите лучших наслаждений. Что вам за дело, что есть иные люди, которые считают себя разумнее этих бедных мужиков, обрабатывающих землю в продолжение всей своей жизни и не требующих от нее более того, что она дает им? Что вам за дело до этих криков толпы? Что они могут дать вам? И если даже исполнится там какой-нибудь замысел честолюбия или возникнет какая-нибудь великая политическая борьба, разве изменится от этого что-нибудь в окружающей вас природе и в этом светлом горизонте? Нет, тысячу раз нет! Там только тщеславие, здесь — одно лишь счастье. А между тем, наслаждаться этим счастьем, о котором проповедую, — я не могу, не могу потому, что мне не с кем разделить его, и, как чахоточный, я живу лихорадочной жизнью. Каждое утро, вместо того чтобы, проснувшись, идти любоваться восходом солнца, я беру журналы, глотаю их столбцы, ожидаю писем, сомневаюсь, страшусь, надеюсь… И кто знает, может быть, я и умру, не найдя того, чего ищу, и не прибавив ничего к тому, что уже сделано другими… Но, простите меня, — сказал он, обращаясь к дамам, — я развиваю прескучные теории и развиваю их слишком долго; что делать — я нехотя увлекся.