Возможно, мой цареубийца восставал прежде всего именно против этого не приемлемого для человека закона: высшее политическое преступление — убийство царя — есть вернейший способ заставить всех признать тебя как личность. Хотя на своем заводе Борис исполнял должность, подобную той, что я исправлял потом (должность статистика), у моего немецкого опыта установленный порядок позаимствовал (в той первой книге) свой зловещий облик, и, как я вижу теперь, это, конечно, не было случайностью. Распад в недрах немыслимого ужаса того, что являлось народным идеалом, возвещенным национал-социализмом (труд, родина, спорт, социальные законы, культ природы; белокурая молодежь, марширующая и поющая с улыбкой на устах, с ясным и открытым взглядом, душа такая же чистая, как и тело, соответственно бодрым плакатам о крепком здоровье), внезапное смещение всех этих символов, неожиданно открывших свою оборотную сторону, — все это, как я полагаю, оставило на мне отпечаток более глубокий, чем происшедший пятью годами ранее разгром нашей собственной армии.
Эти два последовавших друг за другом распада я пережил, разумеется, по-разному, но не совсем так, чтобы можно было об этом пооткровенничать. Поражение 40-х годов, естественно, оказалось поражением свободы, но у нас дома скорее говорили о легкомыслии, попустительстве, беспечности, бесхарактерности и потребительском духе, царивших в Третьей республике. Крах Третьего рейха, напротив, был крахом определенной идеи порядка, вероятно, нам казавшегося грандиозным; это был крах кровный, это было безумие жестокой упорядоченности, ставшей тоталитарной. Выше я сказал, что моя семья исповедовала правые взгляды. Следственно, имеется необходимость более пространных объяснений.
В соответствии с официальной правдой, той, которая под иными небесами отправляет умирать на каторге историков, чей злой гений принуждает задаваться вопросом о том, как крейсер «Аврора» смог выстрелить по Зимнему дворцу, в те славные октябрьские дни не находясь в Петрограде (а нам его показывают стоящим у набережной Невы, напротив дворца, на положенном месте и каждые девять лет наново покрашенным, — чтобы правда не облупилась, надо ее регулярно подмалевывать); итак, в соответствии с услышанным, Франция прежде всего возникла (это произошло во время Освобождения) как нация героев, поднявшихся против оккупанта после заключения перемирия почти что во всеобщем порыве сопротивления, — вот позиция, которую удержать было трудно, но которая прослужила более десятка лет, не порождая слишком громкого смеха и протеста; однако потом ситуация вдруг изменилась и Франция превратилась в стадо трусов и предателей, продавших душу и весь еврейский народ за единый кус черного хлеба.
Я не собираюсь брать на себя смелость (слава Богу, я не историк) восстанавливать правду третью. Но в этом пункте автобиографии мне следует уточнить, что все пережитое мною, пожалуй, не соответствует ни одной из названных картин. Пусть меня поймут правильно: просто я хочу сказать, вернее, попытаться рассказать, как мной воспринималось то, что происходило вокруг меня; или, говоря еще более субъективно, — как сегодня я представляю себе свое тогдашнее восприятие событий.
Я был добрым сыном, прямой противоположностью смутьяна. Мне было хорошо дома, где я подробно рассказывал обо всем, мною виденном и совершенном в школе или по дороге домой; в том, что касается ценностей, я, не задумываясь, разделял большую часть политических и этических воззрений родителей: обманывать — дурно; мир следует принимать таким, каков он есть; на экзаменах списывать нельзя; Народный фронт ведет Францию к гибели; лишь честным трудом можно обеспечить свое материальное благополучие и духовные радости и т. д. и т. п.; или: «самые толстые — не самые худые»; воистину в нашем клановом фольклоре имелось множество ложных сентенций, как бы нарочно созданных для того, чтобы можно было мило посмеяться над теми правилами, которым мы уважительно следуем.