Вероятно, я не испытывал к моим родителям слепого и безграничного восхищения, а, скорее, знал, что меня с ними связывает род священного союза, братского единства, нерушимой солидарности. Отец, мать, сестра и я представляли собой некий клан. В течение более полутора десятков лет я даже носил на безымянном пальце вместо талисмана ровно четыре алюминиевые шайбы, найденные в 1943 году в ящике с запасными деталями на заводе «МАН». Этот дух семейной сплоченности не мог существовать без определенного дистанцирования от остальных человеческих существ: его питало смутное чувство превосходства и как минимум непохожести.
Однажды, во время обучения в местной школе на улице Булар, в ответ на заявление одноклассника, что его отец, служа в армии, носил капитанские погоны, я сказал, что мой был подполковником. Придя домой, я попросил дать мне более точную информацию о званиях в сухопутных войсках. Как выяснилось, мой отец, будучи анархистом, отказался получать высшее военное образование, которое дало бы ему возможность поступить на службу в звании офицера. Призванный в армию сразу по окончании школы в 1914 году и отправленный на фронт простым солдатом, после четырех лет боев он закончил войну в госпитале как инвалид войны, получивший лицевое ранение. У него имелись награды: военная медаль, боевой крест с пальмовыми ветками, — а в послужной список ему была записана благодарность.
Антимилитаризм, несомненно, представлял собой одну из констант бурного существования этого придерживавшегося правых взглядов занятного человека, который не без доли мелкого тщеславия показывал своим детям следующую запись, сделанную красными чернилами в его табеле учащегося школы изящных искусств (где в начале этого века все еще заставляли носить униформу и коротко стричь волосы): «Постоянно грязен и неряшлив». Итак, в тот вечер за семейным столом, когда отец ел свою неизменную чесночную колбасу, запивая ее кофе с молоком, до моего сведения было доведено, что в конце войны он был всего лишь младшим лейтенантом, что затем, уже в звании инженер-лейтенанта, служил во французских оккупационных войсках (на возвращенных лотарингских заводах), но что я могу, если это доставит мне удовольствие, нашить на его мундир пять полковничьих шпал или простой сержантский шеврон, поскольку все это для него не имело никакого значения. Клановая гордость в галунах не нуждалась.
С войны в качестве трофеев папа принес полное собрание сочинений Шиллера (толстенная книга в сером матерчатом переплете, напечатанная готическим шрифтом) и немецкий гранатомет: этакий огромный пистолет со внушительным курком и коротким стволом толщиной в мою детскую руку. Сия впечатляющая добыча висела на стене комнаты, именовавшейся «кабинетом» и служившей детской. Играть с этим безобидным оружием, балуясь с которым вполне можно было раздробить себе ударником или (безупречно смазанным) затвором палец, не разрешалось, разве что иногда, в знак особой милости.
После вечернего кофе с молоком папа устраивался перед бюро (неуклюжим сооружением в виде зарядного ящика с выдвижными ящичками, привезенным с американского склада) и принимался за перевод Шиллеровых трагедий, работая вдохновенно и скрупулезно, переходя от одной вещи к другой, заполняя школьные тетради в клеточку крохотными буковками, написанными химическим карандашом. Думается, перевод этот был если не буквальным, то дословным, но абсолютно приблизительным, так как наш ретивый дилетант заглядывал в словарь не так часто, как следовало бы; к тому же большая часть грамматики ему была просто неведома. Угадывая, веря в удачность угаданного, импровизируя, не смущаясь ни бессмыслицами, ни странностями выходившего из-под его руки текста, папа продвигался довольно быстро, не заботясь о том, что могли сказать о его труде. Анна-Лиза, моя сестра, которую в ту пору называли Нанеттой, утверждает, что она пережила одно из самых страшных потрясений в юности (как и тогда, когда, несколько ранее, узнала, что Дед Мороз — выдумка), обнаружив, что наш отец немецкого языка не знал вовсе, поскольку не изучал его ни в школе, ни вообще где бы то ни было.
Были ли мы бедны? Это дело, разумеется, относительное. Во всяком случае, в детстве я себя никогда не ощущал бедным, и у меня даже в мыслях не было сравнивать квартиру того или иного одноклассника (по окончании местной школы я учился на казенный счет в лицее «Бюффон», а моя сестра — в «Виктор-Дюрюи») или квартиры редких гостей моей матери, например, ее сердечной подружки, работавшей зубным врачом в Бресте, с тремя тесными комнатками на улице Гассенди, в которых мы по-прежнему ютились вчетвером даже тогда, когда мне уже было двадцать лет, и где не было ни ковров, ни люстр, а с потолка светили голые лампочки, венчавшие трехрожковые сооружения, центральной частью которых были небольшие латунные шарики, и они казались мне такими же естественными, как кресло-кровать, раскладывавшееся на ночь, превращая столовую в спальню с тех пор, как сестра перестала спать — стыдливость обязывает — в одних стенах со мною.