Дедушка был неразговорчив, и я не помню, чтобы он рассказывал хоть что-нибудь о своих многочисленных походах вокруг света, о которых мне не известно почти ничего, кроме тех крох, что сообщили тетки и мать: корабли плавали по три года… на борт грузили овец и кур… когда судно уходило из Тулона, бретонским морякам надо было пересекать всю Францию пешком… Однажды адмирал Гепратт прибыл к нам лично, чтобы приколоть орден Почетного легиона к груди доброго слуги отечества и его колониальной империи. Как мне сказали, это был для деда чудесный день. Но мне также неизвестно, присутствовал ли я при этой сцене или мне только об этом поведали. Возможно даже, что сие событие произошло до моего рождения.
Вот все, что остается в конце очень небольшого промежутка времени от любого человека и, несомненно, вскоре останется от меня самого: какие-то разрозненные предметы, фрагменты застывших жестов и лишенных взаимосвязи вещей, обращенные в пустоту вопросы — словом, какие-то моментальные фотоснимки, которые рассматривают в беспорядочной последовательности, не умея собрать их в подлинное (логическое) единое целое. Это и есть смерть… Выстроить рассказ — вот что было бы попыткой (более или менее сознательной) борьбы с нею. Вся романтическая система последнего века, с ее грузным аппаратом непрерывности, линейной хронологии, причинности, непротиворечивости, в действительности представляла собой последнюю попытку забыть состояние распада, в котором оставил нас Бог, изыдя из нашей души, попытку спасти хотя бы видимость, заменяя недоступный для понимания взрыв разрозненных ядер, черных дыр и тупиков неким внушающим доверие, ясным и однозначным созвездием, сотканным так плотно, что сквозь него уже нельзя разглядеть смерть, которая воет между отдельными точками, среди порванных и наспех связанных нитей. Против этого грандиозного и противоестественного проекта сказать нечего… В самом деле нечего?
Нечего сказать против Церкви? Нечего сказать против Закона? Нечего, кроме того, что он представляет собой неприемлемое принятие самой смерти: смерти человека с маленькой буквы во имя какого-то идеала с большой буквы, парящего в эмпиреях, смерти проходящего мгновения (которому я едва успеваю сказать: «Ты прекрасно…»), твоей, читатель, смерти, сиречь смерти моей. Ибо, тайком подделываясь под естественный, этот успокоительный рассказ, рассказ лживый (поскольку он говорит от имени вечной истины), тоталитарный (поскольку он не оставляет никакого сколько-нибудь свободного пространства, как и ничего наполненного помимо его собственной ткани), этот рассказ-вампир, якобы спасая меня от близкой смерти, уже с самого начала старается меня убедить в том, что я уже не живу и не жил никогда.
Это знаменитое определенное, «историческое», простое прошедшее время2, которое в текущей жизни не служит ничему, но является правилом, по которому строится роман, на самом деле есть не что иное, как внезапное и окончательное замораживание самого незавершенного из всех поступков, самой мимолетной мысли, самой двусмысленной мечты, неосознанного ощущения, робкого желания, воспоминания, которое нельзя ухватить или стыдно высказать! Это «простое» прошедшее просто — определенно и полно — как могила. Последний остаток жизни в этом маскараде выразится лишь в подобной бессмысленной способности представить самого себя и мир на веки вечные отлитым в виде неразрушимого бетонного блока.
Разумеется, я не мог не считаться с этим в годы, когда учился манере письма, в поисках которой все еще пребываю: удивителен переход у Сартра, от «Тошноты» к «Зрелому возрасту». Эта неуловимая, зарождающаяся свобода, заставлявшая трепетать тело и колебаться дух Рокантена, как в прошлом, так и в настоящем, внезапно, уже на первых страницах так называемых «Дорог свободы», застыла в форме «исторического» прошлого, обрушившегося на героев (и на писателя?) подобно свинцовой крышке: «Матьё подумал…» Конечно, Матьё может думать все что угодно — и то, что он стар, и то, что он свободен, и то, что он мерзавец, — но, как только он сие совершает в названном грамматическом времени, я получаю возможность лишь на следующее убийственное прочтение: Матьё подумал, что он мертв. Свобода (самое дорогое его имущество) оказывается, таким образом, еще одной фатальностью, проклятой сущностью, которая сейчас же застывает в его венах, потому что является результатом решения, принятого Богом, находящимся вне текста: традиционным повествованием. Можно представить себе, с каким облегчением выдохнул Франсуа Мориак: «Г. Жан-Поль Сартр и свобода!»
2
Простое прошедшее (законченное) время — одна из глагольных форм, которая выражает действие, чей результат остался в прошлом. Поэтому его еще называют «историческим». Сложное прошедшее время выражает действие, результат которого существует (действует) сейчас, в настоящее время. —