Вид его фигуры успокоил пылавший в моем сердце огонь – его усы изогнулись под углом, пока он рассматривал содержимое газеты, ноги были скрещены так, как и всегда, когда я находила его читающим в библиотеке. Мы снова вместе.
Наконец он поднял глаза, и его усы зашевелились над едва заметной улыбкой. Глаза сощурились, а мое сердце растаяло, и тепло от него разлилось по всему телу до самых домашних туфель. Папа сложил газету и похлопал себя по колену.
Мне шестнадцать. Изгнанная княжна. Больше не ребенок. Тем не менее, я прошла через комнату и села к нему на колени, обвив руками его шею. Ни возраст, ни гордость, ни пережитый опыт не могли помешать мне любить папу сердцем маленькой девочки. Я поцеловала его в щеку, и так мы замерли на несколько секунд, наслаждаясь обществом друг друга. Я в сотый раз удивлялась, как наша любимая страна могла не заметить его милосердия и потребовать отречения… и даже его смерти.
– Как поживает мой маленький Швыбзик? – спросил папа.
Со времени моего приезда мы почти и не говорили.
Это время принадлежало нам.
– Раскладываю яйца по сапогам тобольских солдат.
Папа провел рукой по лицу, но я все равно уловила проблеск веселья.
– Что же мне с тобой делать?
– Ты позволишь мне остаться у тебя на коленях, и мы будем весь день обсуждать прозу Пушкина.
Мой голос оставался шутливым, но легкое напряжение в его позе подсказало мне, что он понял подтекст.
Меня распирало от гордости. Теперь он знал, что я преуспела в доверенной мне миссии. Мне захотелось рассказать ему всю историю – при чем здесь яйца в солдатских сапогах и как я высунулась из коляски и напугала Ольгу так сильно, что она расплакалась. Мне хотелось рассказать ему, как я подмигнула Юровскому, когда отъезжала от вокзала с матрешкой в корсете.
Но даже если не вдаваться в подробности, он хотел узнать об успехе.
– Ты привезла с собой какие-нибудь повести Пушкина?
– Большинство из них упаковано в наши тобольские сундуки, которые сейчас осматривают солдаты, – я сняла пушинку с его льняной рубашки, – но я привезла одну с собой в поезде, чтобы не умереть со скуки.
– Моя ты девочка!
Я вырвала газету из его рук, развернула ее и закрыла наши лица от взглядов из коридора.
– Что теперь, папа? – прошептала я по-немецки. Из всего спектра доступных языков – русского, английского, немецкого и французского – я сделала вывод, что немецкий большевики поймут меньше всего, если войдут.
Папа выглянул из-за газеты. Я уже знала, что охранников поблизости нет, а собаки тявкают, так что мы в безопасности. На данный момент.
– Ты должна держать ее при себе, Настя. Ее подарил нам с мамой величайший маг Василий Дочкин, когда мы только поженились. Раньше здесь было семь слоев. Каждый слой содержал… – он понизил голос еще, – заклинание.
– Но как ты их открывал? И сколько слоев осталось? И что в них есть? – И почему папа сказал, что это спасение нашей семьи?
– Каждый слой открывается, когда заклинание готово. Осталось три слоя…
– Гражданин Николай! – крикнул с порога комендант Авдеев.
Меня пробрала дрожь от неожиданности, но хорошо натренированные мышцы удержали тело на месте. Моя тяжесть на его коленях не позволила ему слишком сильно вздрогнуть. Хорошо, что я держала газету, а то отец скомкал бы ее.
Я небрежно опустила лист, стараясь не показать своего отвращения к обращению, которое использовал Авдеев для папы.
– Добрый день, комендант, – откликнулась я по-русски.
– Ваши сундуки из Тобольска скоро привезут. Я ожидаю их доставки до вечера.
Я спрыгнула с папиных коленей, негодование жгло мне язык, но отец встал и слегка поклонился.
– Хорошо, комендант.
Нет. Нет! Мне хотелось оттолкнуть от себя папино смирение, снова выпрямить его и напомнить, что правитель – именно он, а не подвыпивший Авдеев. Но именно благодаря скромности он стал таким хорошим лидером для нашей семьи. Мудрый, скромный папа.
Пример для меня.
Я по-прежнему не кланялась. Не могла себя заставить. Еще нет.
Авдеев держал в руках бутылку спиртного, возможно, из нашего сундука. Он отступил в сторону, чтобы дать возможность Зашу и Ивану втащить в комнату сундук с папиными дневниками, затем взял бутылку с собой в кабинет и закрыл дверь.
Заш осторожно опустил сундук. Его пристальный взгляд обжег мою кожу, когда он вернулся к лестнице за другим сундуком. Видимо, ему было трудно сгрузить наши пожитки в доме для ссыльных, ведь это казалось излишеством для простого солдата вроде него.