– Если они позволят. – Руки Марии замерли. Она склонилась над чемоданом, пытаясь скрыть терзающую ее боль.
– Стоит тебе только улыбнуться, и они позволят делать все, что пожелаешь. – Я уложила на дно чемодана пергамент. Кто-то должен быть сильным. Вот так мы, сестры, и действовали. Когда одна ослабевала, другая заставляла себя собраться. – Вы с папой подружитесь с большевиками там, как с солдатами здесь, в Тобольске. Отец, может, и отрекся от престола, но мы все еще царская семья. Мы – Романовы. Узы наших сердец…
– …охватывают километры, память и время, – завершила Мария.
Головы народа нашей любимой России были забиты пропагандой, которая рисовала папу как слабого, беспечного царя, с полнейшей безучастностью перенесшего огромные потери русских солдат в войне. Это доказывало, что люди, сочинившие ее, вообще не знали отца. Наша единственная надежда заключалась в том, чтобы открыть большевикам совершенно иную картину. С момента прибытия в Тобольск мы успели привязаться к охранникам. Я верю, что они тоже к нам привязались или, по крайней мере, увидели нас такими, какими мы являемся на самом деле. Не в искаженном революцией виде.
Но все изменилось. Нас разделили. Волей народа был свергнут отец, а теперь большевики низлагают временное правительство. Владимир Ленин отвечает за Россию, и никто не знает, что он собирается делать. Мне было страшно. Наши голоса утратили власть.
Никто не мог перекричать революцию.
Мария захлопнула чемодан:
– Алексей чувствует, что наша разлука – его вина.
Я легла на кровать, пристально вглядываясь в отвалившуюся краску на потолке.
– Виноваты большевики. Если бы они просто признали, что мы не представляем угрозы для нашей любимой России, мы могли бы мирно жить где-нибудь в маленькой деревушке.
– Именно это и будет решено на суде.
В ту ночь никто не спал.
Мы встретили рассвет усталыми, с покрасневшими глазами и ослабевшей волей. Ольга – вторая мать для брата и сестер в свои двадцать два – пошла проведать Алексея. Татьяна провела утро с папой, выведывая даже самые незначительные факты, которые могли бы помочь ей в общении с большевиками. Мы с Марией в молчании позавтракали в спальне. Одно-единственное слово разрушило бы плотину, сдерживающую слезы. Нам сегодня необходимо быть сильными.
Мария одной рукой подняла чемодан с кровати. Я не предложила помощь – если я отличалась хитростью, то она – крепкими мускулами. Мы прошли к выходу, где мои закованные в доспехи чувства грозили вырваться наружу. Наша семья стояла в две шеренги, выстроившись на коврике у двери.
Те, кто уезжал: папа, мама, позади Мария.
Те, кто оставался: Ольга, Татьяна, я и Алексей, сидевший в деревянном кресле-каталке и закутанный в одеяло, так плотно, что я с трудом могла разглядеть его лицо под копной медно-красных волос.
Нам предстоит попрощаться.
Третья шеренга наблюдала за нашим прощанием. Тобольские солдаты. Папа подошел и пожал им руки. Каждый из них был мрачен – словно прибывая в таком же смятении от папиного отъезда, как мы. Он раздал несколько сигарет и посмеялся с одним из солдат, вспомнив недавнюю партию в карты.
Возле двери стояли большевики. Те самые, которые увозили папу. Я не обращала на них внимания. Это было наше мгновение. Мой взор встретился с папиным. Его глаза сияли той душевной болью, которая и теперь разрывает на кусочки мою душу.
Первой я обняла на прощание маму. Затем повернулась к Марии. Она плакала открыто, мои же глаза оставались сухими.
– Ты должна тоже писать мне, Настя.
Я обняла ее.
– Тебе придется написать первой, рассказать, где вы остановитесь.
К папе я подошла после всех. Он прижал меня к себе и притиснул к груди, уткнувшись лицом мне в шею. Никогда еще он не обнимал меня с такой нежностью. Рыдания вырвались на свободу, разбивая вдребезги принятое решение не плакать.
– Я тебя люблю.
– Я тоже тебя люблю, Швыбзик. – Он не напомнил мне о кукле. Я ему – тоже.
– Позаботься об Алексее, – умоляла мама, пока папа увлекал ее прочь от детей, которых она, возможно, больше не увидит. «И позаботься о нашей тайне» – читалось в ее глазах. Даже теперь, посреди ужаса и разлуки, мы должны были держать в секрете болезнь Алексея.
Хотя брат и был слишком слаб, чтобы подняться из кресла, он пронзительно произнес:
– А может быть, мне следует позаботиться о сестрах.
Все мы ухватились за эту слабую попытку пошутить. Это придало мне достаточно сил, чтобы смотреть, как папа, мама и Мария удаляются в апрельское утро. Алексей задрожал, и обещание с трудом сорвалось с моих губ, прежде чем прислуга повезла его кресло обратно в комнату.