Отец новоявленного царя Михаила боярин Федор Никитин Романов-Юрьевский в юности своей по характеру напоминал Стиву Облонского. Это был общий любимец, любитель покушать, не дурак выпить. Но этот веселый человек в свое время навлек на себя гнев Бориса Годунова, был насильственно пострижен и в качестве инока Филарета сослан в дальний Антониев-Сийский монастырь. Здесь он не выдержал и «сдал». Приставленный к нему пристав Воейков в своих донесениях сообщает дословно горькие жалобы инока из бывших бояр: «Милые мои детки, миленькие, бедные, осталися, кому их поить и кормить? А жена моя бедная, жива ли? Лихо на меня жена да дети: как их помяну, ино што рогатиной под сердце толкнет».
Впоследствии он преобразился, решил, что ежели с умом, то и благочестие — товар вовсе неплохой, и стал энергично делать духовную карьеру. Получив от первого самозванца чин митрополита, от второго («тушинского вора») сан патриарха, он отправился послом к королю Сигизмунду Польскому звать на русское царство его сына королевича Владислава. Известие об избрании на престол Михаила, при всей приятности для отца такой карьеры сына, осложнило положение и сделало Филарета польским пленным. Впрочем, по возвращении из плена он полностью насладился новым положением и властью.
При насильственном пострижении веселого Федора Никитича заодно постригли в монахини и жену его Ксению Ивановну. В отличие от жены Стивы Облонского, это была высокая, плотная женщина, которой очень пристало новое имя Марфа, полученное ею в качестве инокини. Впоследствии мы увидим, какая злобная старушонка выработалась из этой благочестивой инокини Марфы.
Поляки все эти годы в своих грамотах не только не признавали Михаила царем, но подлинным царем именовали своего Владислава. Михаила же и всех его подданных именовали не иначе как «изменниками законному государю».
Царь в своих грамотах убеждает подданных не поддаваться на «королевскую прелесть». Получая грамоты от поляков, в которых Владислав постоянно именовал себя «царем московским», бояре этот титул в грамотах вымарывали, мазали дегтем.
Когда поляки осадили Дорогобуж, русский воевода без боя сдал город Владиславу как царю московскому. Так же точно без боя была сдана и Вязьма. По первому договору вопрос о правах королевича Владислава на московский престол передавался «на суд Божий», и только после того, как, уступив польскому королю требуемые им города, русские уплатили 20 тысяч золотом за то, чтобы Владислав отказался от титула русского царя, Михаил наконец избавился от конкурента.
Николай II, как известно, отказался от этого титула без вознаграждения.
Почти так же бесславно, как с поляками, завершилась борьба Михаила и со шведским королем Густавом-Адольфом. Мирные переговоры со Швецией велись при непосредственном участии английского и голландского послов. Англия и Голландия очень желали как можно скорее возобновить торговые отношения с Москвой, которым мешали непрерывные войны.
За свое посредничество эти «честные маклеры», естественно, добились крупных торговых выгод для своих купцов, но для России результаты мира со Швецией были совершенно иными. Россия не только уплатила контрибуцию в 20 тысяч рублей серебром — сумма по тем временам очень серьезная, — но и уступила Швеции все побережье Финского залива и Карельскую область.
В своей речи к шведскому сейму Густав-Адольф, горделиво указывая на огромные выгоды, которые Швеция получила от заключения этого мирного договора, заявил: «Теперь у русских отнят доступ к Балтийскому морю. Без нашего позволения русские отныне не смогут выслать в Балтийское море ни одной лодки».
Поскольку дело касается будущего, Густав-Адольф, как мы знаем, не угадал. За будущее не может поручиться даже сам Ллойд-Джордж. Но по тому времени шведский король оценивал выгоды своего договора с первым Романовым, увы, совершенно верно.
Любопытная бытовая черточка: когда после долгих осложнений договор о мире был подписан и должен был быть скреплен присягой, русским послам, которые обязаны были присутствовать при королевской присяге, дан был наказ: «Непременно за то стоять накрепко, чтобы король поцеловал крест, а не блюдо, на котором крест лежит. И смотреть, чтобы этот крест был с распятьем». На конференции в Генуе или в Лозанне креста вообще не целуют, и такого рода требования явились бы, очевидно, излишними.