Убийство Распутина — только первая ласточка. В случае разгона думы бороться придется не с кучкой депутатов, а со всей Россией.
Доклад генерала Глобачева от 28 января еще определеннее: «События чрезвычайной важности, чреватые исключительными последствиями для русской государственности, не за горами».
Один из ближайших приближенных Николая II, старый пьяница адмирал Нилов на обычном своем жаргоне сказал:
— Будет революция, нас всех повесят, а на каких фонарях — это все равно.
Старый весельчак думал, что острит, а его слова оказались правдой.
Доклады охранного отделения продолжают с точностью сейсмографа отмечать надвигающееся землетрясение.
«Озлобление растет, — констатирует охранка 5 февраля, — и конца его росту не видно. А что стихийные выступления народа являются первым этапом на пути к началу бессмысленных и беспощадных эксцессов самой ужасной из всех — анархической революции, — сомневаться не приходится».
Но ничто не в силах изменить спокойно-благодушного настроения императора. Как понять, как объяснить эту слепоту, эту глухоту, проявленную всеми без исключения при дворе и в кабинете министров?! Ведь если бы они не знали ничего другого, кроме докладов Охранного отделения, то и одних только этих докладов было достаточно, чтобы понять, до чего близок и неизбежен надвигающийся взрыв. Но доклады охранки читались и спокойно клались под сукно. Государственная машина работала вхолостую…
Но вот настали дни, когда загорелись участки, когда солдаты отказались стрелять в народ.
Государь передал власть диктатору Хабалову, человеку вялому, сонному и нерешительному. Когда Хабалов решился, наконец, расклеить листовки по городу с объявлением осадного положения, то этого сделать не удалось, так как под рукой не оказалось… клея и кистей!
Не из-за отсутствия ли клея рухнуло здание русского самодержавия?!
А что делал в эти дни Николай II?
Трудно даже представить, насколько незначительную и малоинициативную роль играл он в эти дни!
10 февраля председатель Государственной думы М. В. Родзянко представил царю подробный доклад, в котором предупреждал о событиях, готовых совершиться в России, о недовольстве населения. В докладе он потребовал конституционных мер укрепления государства. Родзянко в те дни был осведомлен обо всех подробностях готовившегося дворцового переворота, во главе которого стоял Гучков. Заговор сводился к тому, чтобы во время одной из поездок Николая II на фронт захватить императорский поезд и принудить царя отречься от престола. Одновременно предполагалось арестовать правительство, а затем уже объявить о перевороте и составе новой власти. Знал Родзянко и о роли Александры Федоровны в подготовлявшемся правыми силами сепаратном мире с немцами, который имел целью открыть фронт немецким войскам, чтобы таким образом укрепить самодержавие.
Поэтому в день высочайшей аудиенции Родзянко говорит резко, пытается сказать царю правду, как будто не понимая, что именно правды меньше всего хотят при дворе.
— Я сделаю то, что мне Бог на душу положит, — ответил на это Николай II типичнейшей для него фразой.
— Вам придется усердно молиться, ваше величество, потому что шаги, которые вы предпримете, могут оказаться для вас роковыми.
После этого не привыкший к такому тону Николай II всем своим видом показал, что «изволит гневаться». Но Родзянко, что называется, закусил удила и понес дальше.
— Ваше величество, я ухожу в полном убеждении, что это мой последний доклад вам.
— Почему? — спокойно спросил уже овладевший собой император.
— Я полтора часа докладываю вам и по всему вижу, что вас повели на самый опасный путь — разгон думы. Я вас предупреждаю: не пройдет и трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет вас.
— Откуда вы это берете? — все с той же «очаровательной» наивностью и так же спокойно спрашивает царь.
— Из всех обстоятельств, из того, как они складываются. Нельзя так шутить с народным самолюбием, с народной волей, как шутят все те лица, которых вы ставите. Вы, государь, пожнете то, что посеяли.
— Ну, Бог даст… — пытается отшутиться от напористого толстяка Николай II.
— Бог ничего не даст. Вы и ваше правительство все испортили, революция неминуема.
Таковы дословно были последние слова этой беседы.
Но если так исключительно характерна линия поведения Николая II в дни, предшествовавшие перевороту, то еще удивительнее его равнодушие в самые дни революции.