Восстание стрельцов в 1698 году заставило Петра прервать заграничное турне и поспешить в Россию. По его приказу в Преображенском были построены 14 пыточных камер, где два приказных дьяка и восемь подьячих параллельно вели допросы и происходили пытки. 30 сентября на Красной площади Пётр принял участие в первой массовой казни участников Стрелецкого бунта. Государь при огромном стечении народа взялся лично рубить головы приговорённым; причём его свита была обязана принять участие; избежать его смогли лишь иностранцы, отговорившиеся боязнью снискать ненависть русского народа. С сентября 1698 года по февраль 1699-го были казнены 1182 стрельца — почти треть привлечённых к следствию; более шестисот человек отправлены в ссылку в Сибирь, ещё две тысячи переведены из столицы в провинциальные полки.
Реформы набирали темп: уже на следующий день после прибытия из-за границы царь лично резал бороды потрясённым боярам, потом стал укорачивать рукава и приказал «всем служилым, приказным и торговым людям» носить иноземное платье. Указами вводилось новое летосчисление — от Рождества Христова — вместо старого, от Сотворения мира. Началось формирование новой армии по иноземным образцам. Реформа 1699 года лишила воевод судебной власти над горожанами, которые получили право выбирать свои органы — «бурмистер-ские избы» (правда, за милость надо было платить двойные подати). Началась подготовка нового свода законов.
Впоследствии Пётр через полицейские органы приказывал собираться на ассамблеи и лично обучал придворных хорошим манерам: «Не разувся, с сапогами и башмаками, не ложиться на постели». Он вносил изменения в алфавит, редактировал первую газету «Ведомости», покупал за границей статуи и картины, приказывал кормить и поить посетителей Кунсткамеры и раздавать даром нераспроданные учебные книги — лишь бы читали. Использовались и более привычные средства — грозные указы и суровые наказания, от которых школяры укрывались в монастырях и даже убегали в Сибирь.
Петровские реформы заложили тот фундамент, без которого не мог бы впоследствии появиться тип европейски образованного интеллигентного человека и гражданина — главное культурное достижение XVIII века. Началась работа по изучению природных богатств страны; в путь отправились экспедиции Даниеля Мессершмидта в Сибирь и Витуса Беринга на Камчатку. Государство финансировало экспедиции и школы. В 1724 году Пётр утвердил проект создания Академии наук, которая должна была совмещать функции учёного сообщества, университета и гимназии. Академия наук, Кунсткамера, типографии были казёнными учреждениями. За границу посылались «пенсионеры» для изучения не только кораблестроения и навигации, но и «изящных искусств»; в их числе были будущие крупнейшие художники петровского времени Иван Никитин и Андрей Матвеев, архитекторы Пётр Еропкин и Иван Коробов. На смену церковной литературе пришли отечественные и переводные учебники по математике, механике, географии, фортификации; руководства по составлению писем («письмовники») и приобретению светских навыков («Юности честное зерцало»). В круг чтения людей той эпохи вошли сочинения античных авторов Квинта Курция, Юлия Цезаря, Иосифа Флавия и занимательно-авантюрные повести о храбрых, благородных и галантных героях («Гистория о российском матросе Василии Кориотском», «О Александре российском дворянине»).
«Регулярство» по-русски
Масштаб преобразований был огромен. Но такой же масштабной была и личность молодого царя. По единодушному мнению современников, Пётр 1 обладал неуёмной энергией, «необыкновенной любознательностью», целеустремленностью и практическим расчётом, умел разбираться в людях. Не многим правителям удавалось собрать вокруг себя столько на всё способных помощников. Двухметрового роста, жилистый и выносливый, хотя и часто болевший, государь не знал и не желал покоя. Он вставал в пять часов утра, работал по 14 часов в сутки. Не любя формальностей, он указывал приближённым не употреблять в деловых бумагах полагающегося обращения «премилостивейший великий государь царь Пётр Алексеевич»: «На подписях, пожалуй, пишите просто, так же в письмах, без “великого”». Речь царя была образной и живой — многие его формулировки и резолюции воспринимаются как афоризмы: «Деньги суть артериею войны»; «Знатное дворянство по годности считать»; «Бояться пульки — не итить в салдаты, или кому деньги дороже чести — тот оставь службу».
Большую часть жизни Пётр провёл в поездках, останавливаясь не в особняках, а в крестьянских избах и походном шатре; мог с одинаковым аппетитом закусить и за королевским столом, и в придорожном трактире. Солдат Никита Кашин описал повседневный обиход царя:
«В летнее и осеннее время по... улицам ходит пешком, летом в кафтане, на голове картуз чёрный бархатный, а в осень в сюртуке суконном серонемецком, в шапке белой овчинной калмыцкой на выворот; и ежели идущи противу его величества, сняв шапку или шляпу, поклонится и, не останавливался, пройдёт, а ежели остановится, то тотчас прийдёт к тебе и возьмёт за кафтан и спросит: “Что ты?” И ответ получит от идущего, что для его чести остановился, то рукою по голове ударит и при том скажет: “Не останавливайся, иди, куда идёшь!”...
Кушал его величество очень мало и жаловал, чтоб было горячее, и кухня была во дворце об стену его столовой, и в стене было окошко, из которого подавали кушанье, а церемониальных столов во дворце не было. И после обеда отъезжал на яхту, поставленную у дворца на Неве почивать, и караул стоял около яхты, чтоб никто не ездил; а после почиванья для прогуливания ездил на Петербургский остров, ходил на Гостином дворе, торговал товары, но не преминет и кренделей купить и квасу выпить, всё смотрел, чтоб порядочно было. В великих трудах и в путешествиях не имел скуки, не охраняя своего здоровья, но ревнуя своей России, чтоб её сделать славною и непобедимою от прочих наций. И не можно того думать, чтоб великий и неустрашимый герой боялся так малой гадины — тараканов; и наперёд его едущего кулиеры бежали и где надлежит быть станции, осматривали, нет ли в избе тараканов, и по крайней возможности таких изб обыскать не можно, то по дорогам ставили избы нарочные для охранения от сей гадины»9.
Пётр не любил дворцовых залов и официальных приёмов — во время визита в Париж он отказался от роскошных апартаментов в Лувре и едва прикоснулся к королевскому угощению, попросив хлеба, репы и пару стаканов пива, — зато жадно стремился узнать что-нибудь полезное: «В 30 день перед полуднем его царское величество был в арсеналах и в королевских домах, и где льют медные всякие статуи, и в Аптекарском огороде, и в других огородах, и в Аптекарском доме, где смотрел анатомических вещей». Представление о том, какая обстановка ему нравилась, могут дать скромные комнаты сохранившегося Летнего дворца и остатки Зимнего дворца (в стенах нынешнего Эрмитажного театра), похожие на жилища солидных амстердамских бюргеров. Он и в живописи предпочитал голландскую школу и только скульптуры для дворцов и садов отбирал античные или итальянские. Впрочем, в произведениях искусства Пётр видел прежде всего предметы декора или наглядные пособия, что не мешало ему приобретать картины и статуи во время длительных путешествий по Европе. «Голландские» вкусы Петра отразились и на облике его любимого детища — Петербурга, с самого начала строившегося «регулярным» городом, в котором на смену узким улицам, сбегавшимся к кремлю или соборной площади, пришла военная чёткость линий широких проспектов и каналов. Он участвовал в разработке архитектурных планов новой столицы, сам руководил застройкой, вникал во все мелочи, включая установку скамеек и посадку деревьев.
Ежедневно из-под его пера выходило около десятка указов. Отдыхать он не умел — вместо этого менял занятие. Пётр, первый в отечественной истории царь-«технарь», гордился тем, что владел десятком профессий; он был не только матросом и плотником, но и артиллеристом, капитаном, инженером-ко-раблестроителем — в начале XVIII века не было специальностей с более высоким техническим уровнем, чем эти. Он мог работать токарем, часовщиком, каменщиком и даже врачом. Царь носил с собой набор зубоврачебных инструментов и любил пускать их в дело, чем вызывал ужас у своего окружения. К отвлечённым же знаниям вроде философии или богословия он был равнодушен — до той поры, пока это не касалось государственных интересов.