Правитель карал и миловал, отбирал и раздавал своим приверженцам имения. Он взял под собственную «дирекцию» дворцовое ведомство и позволял себе бесцеремонно вмешиваться даже в церковные дела. Но при этом князь в 1727 году практически не посещал Военную коллегию, президентом которой являлся, всё реже бывал на заседаниях Верховного тайного совета и подписывал их протоколы не читая — и тем самым постепенно выпускал из рук контроль над гвардией и государственным аппаратом, где даже его «креатуры», подобно члену Военной коллегии Егору Пашкову, в частных письмах стали весьма нелестно отзываться о своём патроне.
Могущество правителя внушало опасения и сплачивало недовольных. Однако пока Меншиков говорил и действовал от имени императора, с ним ничего нельзя было сделать. Но 22 июня светлейший заболел и оказался надолго прикованным к постели. В «предсмертном» обращении к Петру II Меншиков не только просил его выполнить свои обещания, данные невесте, но и, будучи государственным человеком, указывал царю на ожидавшие его трудности: «Восприяли вы сию машину недостроенную, которая к совершенству своему многова прилежания и неусыпных трудов требует». Князь призывал своего воспитанника стремиться к тому, чтобы все его «поступки и подвиги изобразовали достоинство императорское»; предостерегал от людей, «которые похотят вам тайным образом наговаривать». Хорошо зная нрав мальчика, он советовал «в езде так и в протчих забавах умеренно и осторожно поступать», вести себя кротко и быть достойным памяти деда, «как чрез учение и наставление, так и чрез помощь верных советников».
Первым из них князь назвал Остермана, который в эти месяцы стоял ближе всех к императору. Но он-то и подготовил очередной дворцовый переворот, свергнувший, казалось бы, всесильного Меншикова. Барон Андрей Иванович, как отмечали его современники и историки, помимо организаторских способностей, трудолюбия и таланта плести интриги обладал в высшей степени развитым чутьём и умением прятаться за чужие спины. На первый план Остерман выдвинул князей Долгоруковых — честолюбивого Алексея Григорьевича и его сына, семнадцатилетнего разбитного молодца Ивана, с разрешения Меншикова вернувшегося в окружение Петра II. Вероятнее всего, пока барон вёл большую игру, а строгая опека со стороны светлейшего князя была снята из-за его болезни, новые фавориты вместо надоевшего мальчику-императору учения предоставили ему весёлые гулянья и игры.
Составленный Остерманом план учебных занятий Петра II и так не был перегружен: на изучение истории, географии и математики отводилось всего 12 часов в неделю, остальное время посвящалось танцам, занятиям музыкой, стрельбе, игре на бильярде и псовой охоте. Сохранилась записка самого юного императора, в которой его распорядок выглядел уже несколько иначе: «В понедельник пополудни от двух до трёх часов — учиться, а потом солдат учить; пополудни вторник и четверг с собаками на поле, пополудни в среду солдат обучать; пополудни в пятницу с птицами ездить, пополудни в субботу музыкою и танцованием; пополудни в воскресенье в летний дом и в тамошние огороды». За всё лето Пётр лишь дважды на короткое время посетил Верховный тайный совет. Разве могли разговоры с Меншиковым или суровым князем Д. М. Голицыным сравниться с общением с лихими егерями и верным другом Иваном Долгоруковым!
Вначале Пётр навещал больного Александра Даниловича, но вскоре ездить в его дворец перестал. Когда светлейший князь оправился от недуга, он попытался снова взять инициативу в свои руки. Вечером 29 июля он вместе с Петром II участвовал в церемонии открытия наплавного моста через Неву и проехал по нему в карете. Внешне за время болезни светлейшего ничего не изменилось, однако воспитанник стал тяготиться его опекой. Дипломаты докладывали, что Меншиков присвоил поднесённые царю деньги, что Петру вовсе не нравилась его невеста. Светлейший же делал своему подопечному публичные выговоры: «...всего неделю он выдал царю 200 рублей, и уже ничего не осталось», — и забрал подарки австрийского императора.
С подачи новых друзей даже разумные распоряжения Мен-шикова стали восприниматься императором как покушение на его власть. Во время одного из столкновений Пётр закричал на Меншикова: «Я тебя научу, что я — император и что мне надобно повиноваться!» Своё отношение к светлейшему князю государь выражал соответственно возрасту: бил кулаками сына князя, своего ровесника, пока тот не попросил пощады. А на именинах своей сестры Пётр II повернулся к Меншико-ву спиной. С середины августа царь со своим окружением и Меншиков уже жили раздельно, но корректные отношения пока сохраняли.
Остерман ещё отправлял из Петергофа Меншикову в Ораниенбаум почтительные письма, в одном из которых император под его диктовку написал: «Вашей светлости и светлейшей княгине, и невестке, и своячине, и теткё, и шурину поклон отдаю любителны. Пётр». И всё же приближалась развязка. Ни на именины к Меншикову, ни на освящение новой церкви в Ораниенбауме его подопечный не приехал; не было среди гостей и Остермана. «Весь двор находился в ожидании перемены», — написал в донесении от 5 сентября прусский посол Мардефельд.
Накануне Меншиков сделал последнюю попытку оседлать судьбу — приехал в Петергоф для беседы с царём. Однако свидание было кратким, остаться наедине с императором ему не удалось, а на следующий день того увезли на охоту. В раздражении Меншиков отправился выяснять отношения с Остер-маном, которого назвал «атеистом» и угрожал ссылкой в Сибирь за плохое влияние на императора. Видимо, разговор был очень острым, так как обычно невозмутимый Андрей Иванович, не сдержавшись, заметил, что и он хорошо знает человека, который давно заслужил колесование.
Меншиков явно не обладал дипломатическими способностями, чтобы изменить манеру обращения с «неблагодарным» мальчишкой и тем самым избежать конфликтной ситуации. Он сделал новую ошибку — уступил «поле боя» противникам и вернулся в Петербург. Он явно не знал, что предпринять: 6 и 7 сентября то появлялся на заседаниях Верховного тайного совета, то говорил о желании отойти от дел и уехать на Украину, то вызывал обратно им же высланного учителя императора Зейкина (вероятно, на замену Остерману) и приказывал фельдмаршалу М. М. Голицыну «поспешать сюда как возможно».
Седьмого сентября Пётр окончательно перебрался из дворца Меншикова в «новый летний дом» у Невы. На следующее утро князю было объявлено о домашнем аресте. На улицах под барабанный бой зачитывали указ о том, что император «всемилостивейшее намерение взяли от сего времени сами в Верховном тайном совете присутствовать и всем указам быть за подписанием собственныя нашея руки» и о «неслушании» любых распоряжений Меншикова. Государь объявлял себя вступившим «в правительство» (совершеннолетним); тем самым регентство Верховного тайного совета упразднялось.
Девятого числа в совете появился и сам Пётр. Но ещё до его прихода Остерман представил присутствовавшим записку о «винах» Меншикова. Единогласным решением тот был лишён званий, чинов и орденов и приговорён к ссылке в своё дальнее имение — городок Ораниенбург под Рязанью. Приказ об этом, подписанный императором «в своих покоях», также принёс Остерман. Привязанность юного императора к своему наставнику, надо полагать, ещё более возросла после того, как он сумел убедить Верховный тайный совет в необходимости покупки для сестры государя бриллиантов на 85 тысяч рублей. От светлейшего князя такого щедрого подарка едва ли можно было ожидать.