Одиннадцатилетнего Петра, наверное, можно понять: учиться в XVIII веке было очень трудно. Современному школьнику едва ли доставило бы удовольствие заучивание наизусть с голоса правил: «Что есть умножение? — Умножить два числа вместе значит: дабы сыскать третие число, которое содержит в себе столько единиц из двух чисел, данных для умножения, как и другое от сих двух чисел содержит единицу...» Но окружение Петра, может быть, за исключением Остермана, как раз меньше всего было заинтересовано в его серьёзном образовании и воспитании. Под руководством восемнадцатилетнего Ивана Долгорукова Пётр постигал совсем другие науки. В начале 1728 года Лефорт сообщал: «Царь с некоторого времени взял привычку ночь превращать в день и целую ночь рыскает со своим камергером Долгоруким», — а спустя несколько дней добавил: «Говорят, что он начинает пить...» Именно при Петре II при дворе стало модно играть в карты. Вскоре и сам император, по мнению осведомлённого Лефорта, увлёкся карточной игрой, предпочитая её порой «игре в любовь».
Составленные для него учебники оставались нераскрытыми. Император веселился. Он присутствовал на учениях гвардейских полков, вместе с Елизаветой открывал бал по случаю рождения у герцогини Голштинской сына Петра Ульриха (будущего российского императора Петра III), часто выезжал на охоту; «о некоторых же других его страстях упоминать неудобно», — заметил английский консул Клавдий Рондо. В конце 1727 года петербургский свет судачил о «приятных свиданиях», которые устраивал своему юному другу Иван Долгоруков — участник его похождений в увеселительных заведениях столицы. «Царь только участвует в разговорах о собаках, лошадях, охоте; слушает всякий вздор, хочет жить в сельском уединении, а о чём-нибудь другом и знать не хочет», — сообщал Лефорт осенью 1728 года. Он подвёл грустный итог своим размышлениям о перспективах российской политики: «Прежде можно было противодействовать всему этому, теперь же нельзя и думать об этом, потому что государь знает свою неограниченную власть и не желает исправиться. Он действует исключительно по своему усмотрению, следуя лишь советам своих фаворитов». «Дело воспитания государя идет плохо», — вторил саксонцу в своём донесении его австрийский коллега.
«Революция» Петра I завершила формирование в России культа императора, власть которого поднялась на недосягаемую для его подданных высоту. Феофан Прокопович публично провозгласил малолетнего озорника «главой всего российского благочестия» и сравнивал его шальные поступки с деяниями Владимира Мономаха и самого Петра I, выражая надежду, что Пётр II станет настоящим наследником реформ его великого деда:
Дал Петру стадо своё упасти Спаситель,
Дабы тем делом Христов явился любитель.
Бог и Петру Второму вручил стада многа
И сотвори известно, коль любит он Бога.
Перед этим мальчиком любой российский аристократ, обладатель высших чинов, «кавалерии» и десятков тысяч крепостных, был так же бесправен, как его собственный дворовый. Стремительные карьеры и столь же стремительные опалы со вздёргиванием на дыбу, битьём кнутом, конфискацией имущества и ссылкой в Сибирь — типичное для России XVIII века явление. Многие герои того времени — Меншиков, Остерман, Долгоруковы, Девиер, Толстой — прошли этот путь. Любое сопротивление воле монарха воспринималось как государственная измена со всеми вытекающими печальными последствиями. Пышность двора, раздача титулов, чинов, имений заставляли дворян стремиться к единственному источнику этих благ и любой ценой искать милости монарха.
Пока во главе этой системы стоял сам Пётр Великий, она могла быть необыкновенно динамичной: собственные разносторонние способности и личный пример государя, сочетание жестоких наказаний и царских наград действовали весьма эффективно. Но когда трон «отца Отечества» занял его малолетний внук, не имевший такой воли и опыта, всё изменилось. Созданный Петром I механизм абсолютной власти обрушился на юного Петра II с такой силой, против которой он не мог устоять. Его короткое царствование вместило в себя и ожесточённую борьбу придворных группировок, и дворцовые перевороты, и безудержное хозяйничанье фаворитов — всё то, что так пышно расцвело в последующие годы XVIII столетия. Сам Пётр Великий, наверное, осудил бы внука за такой образ жизни, который на деле являлся следствием, тенью его собственных преобразований.
Самодержавие без самодержца
Помнившим эпоху Петра I современникам Петра II приходилось осваиваться с новым порядком вещей, при котором государство существовало без самого правителя, неделями пропадавшего на охоте. Из сохранившейся «Росписи охоты царской...» следует, что для императора в селе Измайлове были заготовлены 50 саней, 224 лошади, сотни собак и «для походов 12 верблюдов»; охотничий «поезд» обслуживали 114 охотников, сокольников, доезжачих, лакеев и конюхов. Там же за казённый счёт содержались и пойманные звери: «Оленям и сайгам, зубрям, кабанам — муки ржаной, ячменю, овса по требованию, понеже оному хлебу числа положить не можно, потому что сколько зверей прибудет, ведения о том не имеется». В Москве царя видели редко. По неполным подсчетам (не считая коротких поездок на один-два дня), он за два года пребывания в Москве провёл на охоте более восьми месяцев.
Несколько раз Пётр обещал Остерману заняться учёбой и присутствовать на заседаниях Верховного тайного совета, но обещания не сдержал. В мае 1728 года газета «Ведомости» извещала читателей: «Из Москвы явствуют последние письма от 29 дня апреля, что его императорское величество 30 вёрст отсюда на ловлях забавляться изволит». Охотничья экспедиция затянулась до ноября, но была внезапно прервана похоронами царевны Натальи Алексеевны. Пётр II был так увлечён охотой (он даже сам готовил корм для собак), что даже смерть любимой сестры с трудом смогла заставить его на время отвлечься от «ловли» и прискакать в Москву. О возвращении в Петербург он даже слышать не хотел: «Что мне делать в местности, где, кроме болот да воды, ничего не видать», — по информации английского консула, заявил он Остерману. Андрей Иванович несколько раз заговаривал об отставке, но... всё-таки не уходил. Новый австрийский посол граф Вратислав в отчаянии от того, что не удаётся заставить юного царя учиться, даже просил Карла VI прислать из Германии разбиравшегося в тонкостях охоты профессора, чтобы просвещать императора без отрыва от его излюбленного занятия...
В следующем году Пётр II со своей охотничьей командой постоянно носился по ближним и дальним окрестностям старой столицы — под Ростовом, Боровском, Коломной. «С тех пор как царь уехал отсюда, сообщают, что затравлено 4000 зайцев, 50 лисиц, 5 рысей, 3 медведя и множество живности» — такие итоги деятельности императора подводил Лефорт осенью 1729 года.
В промежутках между выездами на охоту он появлялся в Москве: раздавал послам свои охотничьи трофеи, принимал кого-нибудь из знатных особ или проявлял неожиданный интерес к текущим делам. Так, вдруг повезло отставному капралу князю Алексею Кропоткину, избитому в августе 1729 года своим богатым соседом, камер-юнкером Елизаветы Григорием Петрово-Соловово, и его крестьянами. Лежать бы жалобе князя без всякого движения в недрах канцелярий, но каким-то образом дело получило огласку, попало в Верховный тайный совет, и сам император осматривал побои потерпевшего.
Задуманное Остерманом путешествие Петра по России через Смоленск и Киев (осведомлённые иностранцы полагали, что вице-канцлер хотел вывезти Петра в Европу) не состоялось. Долгоруковы не выпускали царя из Москвы. Царские пристрастия стали учитываться в большой политике: прусский король прислал в подарок Петру выезженных лошадей и набор ружей, а дядя, австрийский император Карл VI, и польский король Август II — охотничьих собак. Но эти же высочайшие привычки приводили в отчаяние иностранных послов, лишённых возможности даже представиться царю. Однако отсутствие императора (в 1727 году тот посетил Верховный тайный совет девять раз, в 1728-м — четыре, а с апреля 1729 года вообще не появлялся там до самой смерти) до некоторой степени способствовало устойчивости правительственной системы, поскольку исключало непредсказуемое вмешательство мальчика-царя в работу высших государственных учреждений.