Новая конфигурация власти опиралась, с одной стороны, на Верховный тайный совет, с другой — на заменивший Мен-шикова клан Долгоруковых, в котором решающие роли играли князь Алексей Григорьевич и его сын Иван. Последние, в отличие от «полудержавного властелина», не пытались подмять под себя верховную власть, а разделили её с советом, хотя в 1728 году в него вошли два представителя рода Долгоруковых — сам Алексей Григорьевич и талантливый дипломат Василий Лукич. Британский консул Рондо докладывал о наметившемся «разделении труда»: разработка внешней политики всецело принадлежит Остерману, а «назначения и отличия вполне ведаются Долгорукими».
Алексей Григорьевич, человек «посредственного разума», появлялся в совете редко; к нему обращались только для консультаций по вопросам царской охоты. Но зато он не жалел сил и времени для устройства новых развлечений, чтобы сохранить привязанность царя; продолжительные охотничьи экспедиции в подмосковных лесах как нельзя лучше соответствовали этому замыслу.
Важнейший пост обер-камергера занял его сын Иван — в качестве близкого друга царя он получал новые вотчины и «подарки» на 11 тысяч рублей, что было отражено в сохранившейся книге дворцовых расходов. Он же стал капитаном Преображенского полка, где несколько представителей младшего поколения клана занимали офицерские должности. Будучи более светским человеком, чем его отец, Иван с друзьями предпочитал охоте в глуши всевозможные городские развлечения, описывая которые князь Щербатов замечал: «...честь женская не менее была в безопасности тогда в России, как от турков во взятом граде». Молодец был не прочь поучаствовать и в большой политике — по словам испанского дипломата герцога де Лириа, «хотел управлять государством, но не знал, с чего начать», — но оказался непригодным к сколько-нибудь ответственной роли в управлении. Способности младшего Долгорукова к интриге не простирались дальше попытки соблазнения красавицы-жены камер-юнкера Никиты Трубецкого, которого он намеревался отправить на службу в Сибирь. В документах Верховного тайного совета фаворит почти не упоминается; но о его влиянии говорит тот факт, что с декабря 1728 года доклады и приказы по гвардии стали проходить через его руки; именно к нему обращался В. В. Долгоруков (фельдмаршал — к капитану!) для решения вопроса о выдаче полкам задержанного «хлебного жалованья».
Главной «сферой влияния» Долгоруковых являлся двор. Пётр I не любил дворцовых церемоний, и при нём придворные особой роли в управлении не играли. Теперь же ситуация изменилась. В декабре 1727 года Пётр II утвердил новый придворный штат; свои штаты были у сестры императора, у цесаревны Елизаветы и племянниц Петра I царевен Прасковьи и Екатерины. Расходы на содержание двора при Петре II значительно возросли: если в 1719 году они составляли 52 094 рубля, в 1726-м — 66 788 рублей, то в 1728 году — уже 90 025 рублей.
Ключевой деталью нового правительственного механизма и посредником между возглавлявшимся семейством Долгоруковых двором и Верховным тайным советом стал Остерман. Такая роль соответствовала как сложившейся придворной «конъектуре», так и личным качествам вице-канцлера, никогда не стремившегося, да и не способного быть лидером. От имени Петра он вносил в совет предложения и вопросы для обсуждения, передавал челобитные и немногие именные указы царя и подавал ему доклады. Иногда он позволял себе высказывать собственное мнение (например, по поводу назначения губернатора в Архангельск), «приказывал» совету навести справки в других учреждениях по тому или иному вопросу; он же определял круг дел, коими стоило или не стоило «утруждать» царя. Он же ведал драгоценностями сестры царя и орденскими знаками; в его архиве хранились и личные документы Петра II, и челобитные, поступавшие на царское имя. Состав придворного штата Петра также был подготовлен и подписан Остерманом.
Возвращение из динамично развивавшегося Петербурга в среду старой русской знати с её неторопливым образом жизни, обычаями и представлениями означало в глазах многих современников принципиальный отказ от продолжения политики Петра Великого. Австрийского посла не без основания тревожило то, что вельможи, переехав в Москву, могут перестать «заботиться о флоте и войске, и вновь завоёванные провинции окажутся подвергнутыми крайней опасности». Долгоруковых же иноземцы часто называли «национальной партией».
Единодушное мнение иностранных дипломатов выразил испанский посол де Лириа: «Всё идёт из рук вон плохо; император не занимается делами и не хочет о них слышать. Жалованье никому не платят, и Бог весть, что станется с казной его величества. Ворует каждый, кому не лень. Все члены Верховного совета больны и по этой причине в этом собрании — душе здешнего правительства — заседаний не происходит. Все подчинённые отделы также прекратили свою деятельность. Раздаются бесчисленные жалобы, каждый творит, что ему вздумается. И никто не думает помочь в беде, кроме Остерма-на, который не может один всюду поспеть. Мне кажется, что почва вполне созрела для революции...» Но действительно ли всё так стремительно переменилось? Как увидеть за дворцовыми распрями и министерской неразберихой реальную жизнь послепетровской России и обычных людей с их повседневными проблемами и мыслями о своём житье-бытье?
Страна продолжала более или менее успешно «пожинать плоды» преобразований Петра Великого. Многие меры нового царствования — частичное «прощение» подушной подати, разрешение свободного устройства горных заводов в Сибири, вольной продажи табака, соли, поташа, право вывозить товары за границу не только через Петербург, «вексельный устав» и прочее «увольнение коммерции» — были жизненно необходимы стране. Некоторое ослабление полицейского режима, замедление деятельности бюрократических канцелярий, отсутствие войн и рекрутских наборов были желанной передышкой для мужиков, которые вполне искренне могли благодарить за это Петра II.
Однако по-прежнему существовала огромная армия, несмотря на роспуск по домам в 1727 году трети солдат и офицеров из дворян. Сохранялся и боеспособный флот. Русские дипломаты готовились принять участие в Суассонском конгрессе, где предполагалось осуществить «генеральное примирение» европейских держав. А на далёкой восточной границе Савва Лукич Владиславич-Рагузинский только что заключил Кях-тинский договор с Китаем о торговле и границах и спешил доложить в Москву: «Могу я ваше императорское величество поздравить с подтверждением дружбы и обновлением вечного мира с китайским императором». Весной 1728 года в Москву пришёл китайский караван с драгоценным фарфором. В Охотске, единственном русском порту на Тихом океане, весной 1728 года готовилась отправиться к северо-восточной оконечности Азии, чтобы проверить, «где оная сошлась с Америкой», экспедиция Беринга.
Основанные Петром I училища продолжали свою деятельность, несмотря на скудость отпускаемых средств и суровые порядки. По ведомости 1729 года в московских Спасских школах обучалось всего 259 человек. Из них «бежали на Сухареву башню в математическую школу в ученики 4... из философии бежал в Сибирь 1, из риторики гуляют 3, из пиитики 2». В Холмогорах юный Ломоносов уже открывал «врата своей учёности» — учебники грамматики и арифметики...
Дневник украинского полковника Якова Андреевича Марковича за 1728—1729 годы постоянно фиксирует в обыденной жизни Москвы детали нового быта: в Грановитой палате устраивались ассамблеи, на улице можно было зайти в «кофейный дом», а о новостях из Лондона, Парижа, Вены и даже Лиссабона прочитать в газете, приходившей из Петербурга с месячным опозданием. В повседневный обиход вошли «Канарский цукор», кофе по 20 алтын за фунт; а вот чай был ещё дорог (фунт стоил целых шесть рублей) и несоизмерим по цене с икрой (пять копеек за фунт). Обыватель мог развлечься карточной игрой «шнип-шнап» (немецкая колода стоила восемь копеек). Для любителей более серьёзных занятий продавались учебники (первый отечественный курс истории, «Синопсис», стоил 50 копеек), «Политика» Аристотеля, «книжка об орденах» и «коронные конституции» Речи Посполитой. Можно было приобрести в тележном ряду «английскую коляску», купить слугам «немецкие кафтаны» по 2 рубля 25 копеек, а для самих хозяев — китайские фарфоровые чашки (по 50 копеек), «померанцевые деревья с плодами» (пять рублей) и приборы barometrum и thermomethrum (за оба — полтора рубля)16.