В 1751 году отправилась в Сибирь крестьянка Прасковья Митрофанова — за рассказ:
«...государыня матушка от Господа Бога отступилась... она живёт с Алексеем Григорьевичем Разумовским, да уже и робёнка родила, да не одного, но и двух — вить у Разумовского и мать-та колдунья. Вот как государыня изволила ехать зимою из Гостилицкой мызы в Царское Село и как приехала во дворец и прошла в покои, и стала незнаемо кому говорить: “Ах, я угорела, подать ко мне сюда истопника, который покои топил, я ево прикажу казнить!” И тогда оного истопника к ней, государыне, сыскали, который, пришед, ей, государыне, говорил: “Нет, матушка, всемилостивая государыня, ты, конечно, не угорела”; и потом она, государыня, вскоре после того родила робёнка, и таперь один маленькой рождённый от государыни ребёнок жив и живёт в Царском Селе у блинницы, а другой умер, и весь оной маленькой, который живёт у блинницы, в неё, матушку всемилостивую государыню, а государыня называет того мальчика крёстным своим сыном, что будто бы она, государыня, того мальчика крестила и той блинницы много казны пожаловала»22.
В глазах солдат и городской черни императрица стала «своей», что в немалой степени способствовало разрушению в сознании народа представлений о сакральности самодержавия. Рядовой личной охраны государыни, лейб-компанец Игнатий Меренков мог по-дружески позавидовать приятелю, гренадеру Петру Лахову: тот «с ея императорским величеством живёт блудно». «Каких де от милостивой государыни, нашей сестры бляди, милостных указов ждать?» — сомневались жёнка Арина Леонтьева с подругами не слишком строгих нравов в сибирском Кузнецке. Про неё же «с самой сущей простоты» сложили непристойную песню, которую прямо в тюрьме при Сибирской губернской канцелярии распевал, сидя на нарах, шестнадцатилетний Ваня Носков:
Государыню холоп Подымя ногу гребёт.
В петербургской богадельне ту же актуальную тему обсуждала одна из самых пожилых «клиенток» Тайной канцелярии — 102-летняя Марина Фёдорова. Даже на границе «польские мужики» Мартын Заборовский с товарищами могли себе позволить пожелать: «Кабы де ваша государыня была здесь, так бы де мы готовы с нею спать», — за что получили от российских служивых «в рожу».
Придворный унтер-экипажмейстер Александр Ляпунов не был снисходителен к слабостям императрицы: «Всемилостивейшая де государыня живёт с Алексеем Григорьевичем Разумовским; она де блядь и российской престол приняла и кляла-ся пред Богом, чтоб ей поступать в правде. А ныне де возлюбила дьячков и жаловала де их в лейб-компанию в по-рутчики и в капитаны, а нас де дворян не возлюбила и с нами де совету не предложила. И Алексея де Григорьевича надлежит повесить, а государыню в ссылку сослать».
Образ жизни царицы смущал строгих моралистов и после того, как «случай» Разумовского миновал. В 1749 году его в постели сорокалетней государыни сменил восемнадцатилетний Иван Шувалов. Судя по всему, стареющая женщина пыталась остановить неумолимое время. Во дворце каждую неделю проходили балы и любимые государыней маскарады, на которые она любила являться в мужском костюме, одетая то французским мушкетёром, то голландским матросом. Будущая Екатерина II — в те годы жена наследника престола — отмечала: «...мужской костюм шёл вполне только к одной императрице. При своём высоком росте и некоторой дюжести она чудно хороша в мужском наряде. Ни у одного мужчины я никогда в жизнь мою не видела такой прекрасной ноги: нижняя часть ноги была удивительно стройна. На неё нельзя было довольно налюбоваться». Кавалерам, соответственно, приходилось без особого удовольствия переодеваться в дамское платье.
Государыня любила гречневую кашу, но знала толк в деликатесах и винах. По её заказам Коллегия иностранных дел ежегодно отправляла в Лондон, Париж, Гаагу реестры «винам и провизии для вывозу» в Россию. Вольный город Гданьск поставлял две тысячи штофов фирменной водки. Из Англии выписывали сою, горчицу и конечно же пиво (50 тысяч бутылок). Из Парижа поставляли 10 тысяч бутылок шампанского, 15 тысяч бутылок бургундского; десятки и сотни бочек мюл-со, пантака, мушкателя, бержерака, анжуйского и пикардона; до двадцати пудов французских сыров, 1500 бутылок прованского масла, анчоусы, оливки, чернослив, рейнский уксус, абрикосы, сухие вишни, персики, «тартуфель» (картофель) и «конфекты французские сухие нового устройства» — до полусотни пудов.
Больше всего забот гастрономические вкусы императрицы доставляли русскому послу в Голландии Александру Головкину. Только в 1745 году ему было предписано закупить 150 бочек рейнвейна и «секта», 50 бочек португальского вина, специи (корицу, гвоздику, кардамон, шафран, имбирь, перец, мускатный орех), 2700 пудов Канарского сахара, 250 пудов винограда, 255 пудов изюма, миндаль, пять пудов фисташек, тёртые оленьи рога, 50 бочек солёных лимонов, по 25 пудов шоколада и голландского сыра, 20 пудов швейцарского сыра и пармезана, 50 пудов ливанского кофе и 400 пудов ординарного.
Благодаря любви императрицы к театру русский зритель познакомился с пьесами Шекспира и Мольера. Указ от 10 сентября 1749 года гласил: «Отныне впредь при дворе каждой недели после полудня быть музыке: по понедельникам — танцевальной, по средам — итальянской, а по вторникам и в пятницу, по прежнему указу, быть комедиям». В 1755 году в придворном театре впервые были исполнены русскими певцами на русском языке оперы «Цефал и Прокрис» и «Альцеста»; их либретто сочинил поэтА. П. Сумароков. При Елизавете ещё приходилось штрафовать придворных на 50 рублей «за нехождение в театр», но за 20 лет её правления они постепенно приучились к новому времяпрепровождению. В программу увеселений поначалу входили представления итальянской оперы, французского театра и балетной труппы, но в 1756 году императрица пригласила в Петербург из Ярославля Фёдора Волкова, основателя русского национального театра. Его директором и ведущим отечественным драматургом стал Сумароков.
По свидетельству Екатерины II, изысканный вкус Елизаветы способствовал тому, что «в большом ходу при дворе» оказались кокетство и щегольство. «Дамы тогда были заняты только нарядами, — вспоминала императрица, — и роскошь была доведена до того, что меняли туалет по крайней мере два раза в день; императрица сама чрезвычайно любила наряды и почти никогда не надевала два раза одного и того же платья, но меняла их несколько раз в день; вот с этим примером все и сообразовывались: игра и туалет наполняли день».
Императрица была главной распорядительницей празднеств, ревниво следила за придворными дамами и могла ножницами испортить причёску какой-нибудь прелестнице, чтобы та не забывала, кто здесь первая красавица.
«Её императорское величество изволила указать именным своего императорского величества указом объявить всем дамам, которые к высочайшему двору её императорского величества приезд имеют, чтоб они на голове, на правой стороне, не имели ни какого убранства, а именно окромя одних бук-лов и отнюдь не втыкали б в волосы на оную правую сторону ничего как алмазов, так и цветов, но только б в одной левой стороне носили б убранства; также не употребляли б сверх тупея цытерьнаделей и цветов и прочего ничего и в тупей ничего не втыкали б... а тупей и правая сторона были б просто в одних завитых волосах. Декабря 13 дня, 1751 г.»23.
Вот описание её наряда в день рождения великого князя Петра Фёдоровича в 1745 году: «Императрица вышла из своей уборной чрезвычайно разодетая: на ней было коричневое платье, расшитое серебром, и она вся была покрыта брильянтами, то есть голова, шея, лиф...» В борьбе за модное первенство царица использовала служебное положение: прибывшие в Россию с новейшими образцами тканей, косметики и парфюмерии купцы не имели права их продавать, пока она не отберёт себе товар. В июле 1751 года царица выговаривала чиновнику своего Кабинета Василию Демидову: