Вот когда нестерпимо захотелось бежать. Но удачный побег из плена там считался чудом из чудес.
Трое суток он бродил по барханам, жевал песок от голода и слёзы пил от жажды. И от бессилия подохнуть был готов. Но всякий раз, когда отчаянье накатывало, он слышал под ухом суровый приказ: «А ты останься и отомсти!» И опять он собирал в комок остатки сил, опять куда-то полз. Бескрайняя пустыня перед ним играла миражами – пустыня, похожая на громадную сковородку, в которую щедро насыпали желтушный песок и поставили на медленный огонь.
Из памяти вышибло вон, сколько он блуждал и где он ползал по этой раскалённой сковородке. Память с трудом заработала только тогда, когда его поймали и стали бить – боль вернула сознание.
После неудачного побега – в результате каких-то местечковых переговоров или интрижек – Абдуррахман оказался в рабстве у другого хозяина, афганского торговца лошадьми. Житуха раба стала попроще, полегче – не надо шарашиться по минным полям, рискуя разорваться в лоскуты. Лошадей он любил и они его тоже. Чудесные создания природы, они ведь не знали, что перед ними несчастный пленник, русский раб, который, кстати сказать, дорого ценится и даже является гордостью хозяина.
Второй свой побег он предпринимал уже верхом. Какой хороший конь тогда под ним разгорячился! Понятливый конь и выносливый, и такой быстробегий – летел быстрее пули в темноту. Сколько вёрст он проскакал без передыху – не сосчитать. Мыльная пена клочками кипела на жеребце, а раскалённое дыхание было такое – можно прикурить, казалось, до волдырей обжечься можно, если руку поднести.
Загнал он коня, прости, господи, запалил где-то в междуречье Аргандаба и Тарнака, там, где посреди пустыни Кандагар.
За время плена Шура неплохо освоил афганский язык – пушту и дари. И поэтому в потёмках Кандагара было относительно просто выдавать себя за аборигена. До аэропорта он пробирался, не особо надеясь на чудо, но всё же надеясь.
И чудо случилось. Бог по имени Жизнь – настолько же коварный Бог, настолько и милосердный – подарил ему большое чудо. Такое большое, что внутри можно спрятаться.
Это чудо было – военно-транспортный российский самолёт ИЛ-76. Ещё недавно этот крылатый мастодонт назывался «Чёрным тюльпаном», в цинковых гробах перевозил «Груз 200». И потому в громадном брюхе самолёта, в грузовой кабине, похожей на тоннель метрополитена, остался один цинковый ящик, пустой, а вернее, наполовину заполненный тряпками, необходимыми для протирки и уборки.
И вдруг – за несколько минут до взлёта – из этого гроба послышался приглушенный храп или что-то наподобие того.
Проходивший мимо старший бортовой авиатехник, гвардии прапорщик Бурцев обалдело замер – глаза поползли пузырями на лоб. Он прибежал в кабину и докладывает командиру:
– Кто-то храпит в гробу!
– Прапорщик! – удивился командир. – Ты выпил, что ли?
– Никак нет! Там кто-то… Я серьёзно…
Подполковник нехотя поднялся, пошёл за бортовым авиатехником. Они осторожно приблизились, открыли крышку цинкового гроба – и ахнули. Там, скрестивши руки на груди, лежал покойник. Лежал и похрапывал. Его разбудили, но, правда, не сразу – пришлось растормошить. Покойник в тюбетейке подскочил и что-то сбивчиво стал бормотать на афганском дари – восточный диалект персидского языка.
– Друг! Ты как сюда попал? – настороженно спросил командир. – Тебе чего тут надо?
Услышав русскую речь, покойник обрадовался, хотел обнять пилота, но подполковник на всякий случай отодвинулся и руку положил на кобуру.
– Да вы что? Земляки! Да я свой! – Покойник заговорил на русском языке, хотя и с акцентом. Он стал называть имена командиров частей 40-ой советской армии, отвоевавшей Афганистане.
Через несколько минут они взлетели из Кандагара.
Взлетели в полночь при абсолютно чистых небесах – звёзды как будто посыпались в кабину пилотов, где стоял угрюмый бывший пленник. Свободной, вольной птицей парящий над чёрными афганскими песками, он в те минуты не испытывал ни радости, ни облегчения; так сильно замордован был побегом и вообще за время плена своего.
– Тебя как звать, земляк? – поинтересовался командир.
– Абдуррахман, – машинально ответил парень и тут же скривил ухмылку.