Борис Богратионыч, отец, был человеком пролетарской закваски и не одобрил этот странный выбор.
– А если бы тут был кулинарный техникум? – удивлённо спросил отец. – Ты бы туда поступил, чтобы суп варить из топора?
– А что тебе не нравится? – Шура улыбался. – Хорошая профессия. Уважаемая. – Коней лечить? Хорошая. – Зачем коней? Людей.
– Погодь. – Богратионыч посмотрел в недоумении. – Так ты на этого, на людского фельдшера учиться будешь?
– А ты думал – на конского? – Шура хохотнул, качая головой. – То-то, я гляжу, наш батя засмурел.
– Ну, ежли не на конского, тогда ещё ни чо… – Богратионыч махнул намозоленной лапой.
Проучился Шура года полтора, постепенно проникаясь не только симпатией – любовью к стародавнему делу врачевания. Дерзновенная душа Визигина – почти с первого курса – сделала из него «блестящего патологоанатома», как шутили друзья. Студенты носы воротили, когда нужно было идти на вскрытие, а Шура не брезговал. Походы на вскрытие частенько бывали внезапными. Впервые, помнится, их подняли «по тревоге» на уроке истории. В класс вошёл директор, что-то шепнул на ухо Вере Ивановне Конончук – это была их классная дама. После короткой перешептовки будущие медики быстренько собрались и пошли в городскую больничку, в стародавний флигель, где размещался морг. Там поджидал их молодой «учебный экспонат», ещё не остывший от самострела. Что с ним случилось? Почему он в свои двадцать пять грудью лёг на стволы? Юных эскулапов это мало волновало. По крайней мере, он, Визигин Шура, на самострела того спокойно смотрел. Он даже не запомнил облик самоубийцы. Зато прекрасно помнил, сколько дроби выгребал из груди самострела. Обагрённая кровью, дробь мерцала переспелою калиной, которую прихватило морозцем, брякала под ногами в тазу, куда Шура проворно бросал эту ягоду и снова черпал вместе с пыжами. Шура помнил печень самострела, добротную свежую печень, ещё не отравленную алкоголем. Помнил чистые лёгкие, ещё не потемневшие от никотина. «С таким организмом сто лет проживёшь, – заметил Шура, – но, видать, не судьба!»
Профессиональный цинизм работников медицины – умение подавливать эмоции, не поддаваться панике – необходимая штука для спокойного и взвешенного принятия решений. И в этом смысле Шура оказался врождённым профессионалом. Так что выбор профессии, видимо, был не случайным, как это могло показаться окружающим и даже самому Визигину.
Позднее, будучи на практике в городской больнице, когда Шура делал по три-четыре вскрытия в день, он уже спокойно в морге чаёк пошвыркивал, бутерброд с колбаской наворачивал и пирожками с ливером не брезговал. А потом случилось одно ЧП городского масштаба – Шура кое-кому по башке настучал, защищая свою любимую девушку. Происшествие это грозило обернуться судом и парень был вынужден бросить учёбу, постучаться в двери военкомата.
Воспоминания седого странника были разноцветными – наркотический дурман раскрашивал. Странник широко улыбался и даже делал такие движения, словно мальчика – Шуру Визигина – гладил по голове. И чудные эти видения так заворожили седобородого, что он не заметил охранника, к нему подошедшего.
– Аллё! – в недоумении сказал охранник, взмахнув рукой перед глазами старика. – Ты чего здесь трёшься битый час? Ты кто такой?
– Красный тюльпан… – начал, было, странник, но смутился, сбился. – Теплица тут раньше была, тюльпаны выращивали.
Охранник бесцеремонно взял его за воротник и подтолкнул.
– Иди, красный тюльпан. Иди. – А зачем же так-то? Я уйду.
– Ну, кто бы сомневался. Только поскорей.
В голосе охранника была издёвка, а чёрные глаза глядели сонно и пренебрежительно, и такое было выражение в этих глазах – у душманов такое встречалось.
И странник будто бы «слетел с зарубки» – развернувшись, он с неожиданной силой заломил руку охранника, заставил его охнуть, опуститься на колени и мордой пропахать по траве, где недавно по своей нужде побывала бездомная какая-то собака.
– Надо быть повежливей со старшими, – сказал «красный тюльпан», попутно проверяя кобуру охранника. – А что же ты пустой такой? Как пробка. Ну, иди, гуляй пока. Тока папке с мамкою не жалуйся. А то я всех вас тут по кочкам разнесу.
Потолкавшись по улицам, Красный Тюльпан – так его позднее окрестили в этом городке – пришёл на берег большой реки. Когда-то оживлённая и словно бы ликующая волнами при свете солнца, река теперь была почти безжизненной – редкая лодка с мотором стрекозой прожужжит по свинцово блестящему стрежню. А про то, чтобы «Заря» тут пролетела на раздутых парусах – ну, то бишь, на подводных крыльях – про это и говорить не приходится.