Он отрицательно покачал головой.
— Чувство, которое охватывает тебя, — объяснила она, — Когда ты понимаешь, что подобрал верные и точные слова, именно те, что и были нужны. Ты можешь это по-настоящему понять и почувствовать лишь после того, как совсем не давно до этого, сидел за столом, упавший духом и довольно удрученный, тупо уставившись на чистый лист бумаги, и не имея ни малейшего понятия, как же это все написать.
— Я знаю это, — сказал он.
Пенелопа старалась не улыбаться.
— Я знаю, что ты уже чувствовал это. Ты великолепный писатель, Колин. Я читала твою работу.
Он поднял на нее взор, выражение его лица было немного встревоженным.
— Совсем немного, ты же знаешь, — успокоила она его. — Я никогда бы не стала читать твои дневники без твоего разрешения.
Она покраснела, вспомнив, что, именно так и прочитала отрывок его рассказа о поездке на Кипр.
— Ну, хорошо, по крайней мере, сейчас я точно не читала твоих записей, — добавила она, — Но это было очень хорошо, Колин. Почти волшебно. И где-то глубоко внутри, ты сам это знаешь.
Он лишь стоял, уставившись на нее, словно не знал, что сказать. Такое выражение она бесчисленное количество раз видела в свете у многих людей, но ни разу его не было на лице Колина, и видеть это выражение у него, было довольно странно и необычно.
Ей захотелось, что-нибудь закричать, подбежать и обнять его. Больше всего на свете в этот момент она хотела восстановить его легкую улыбку на его таком милом лице.
— Я знаю, что ты должен был чувствовать, когда написал это, — упорствовала она, — Такое чувство, словно ты знаешь, что ты сделал что-то очень хорошее, когда написал свой рассказ, — она посмотрела на него с надеждой. — Ты же знаешь, что я хочу сказать, не так ли?
Он не отвечал.
— Ты знаешь, — сказала она. — Я знаю, что ты знаешь. Ты не можешь быть писателем и не знать этого.
— Я не писатель, — резко сказал он.
— Ну, конечно же, ты писатель, — она указала на дневник, — Вот доказательство.
Она шагнула вперед.
— Колин, пожалуйста. Пожалуйста, можно я почитаю еще раз, совсем капельку?
Первое время он выглядел довольно нерешительно, и Пенелопа решила, что одержала небольшую победу.
— Ты же прочитал почти все, что, что я написала, — попыталась она уговорить его, — Это, действительно, будет всего лишь честно, к тому же —
Она замолчала, когда увидела его лицо. Она не знала, как описать это, но внезапно он стал замкнут, и полностью недосягаем.
— Колин, — прошептала она?
— Я предпочитаю хранить это только для себя, — резко сказал он, — Если ты не возражаешь.
— Нет, конечно, нет. Это твое дело, я не возражаю, — сказала она, но они оба знали, что она лжет.
Колин стоял и молчал, так что у нее не было выбора, кроме как извиниться, покинуть самой комнату, и закрыть дверь.
Он причинил ей боль.
Не имело значение, что он не хотел указывать ей на дверь, да и совсем не подразумевал это. Но когда она подошла к нему, он оказался неспособным протянуть ей руку. И самой худшей частью этого было то, что она ничего не поняла. Она снова подумала, что он стыдится ее. Он говорил ей неоднократно, что это не так, но пока он не скажет ей всей правды — что он просто завидует ей — он не мог вообразить, что она ему поверит.
Проклятье, он сам себе не верит. Он все время, в такой момент выглядел так, словно он лжет, ведь на самом деле, он действительно лгал. Или, по крайней мере, говорил неправду, потому что от правды, ему делалось неловко и самому стыдно
Но в ту минуту, когда она напомнила ему, что он прочитал все, что она написала, что-то темное и уродливое вылезло из него.
Он, действительно, прочитал все, что она написала, потому что она опубликовала все, что написала. К тому же, его наброски сидели уныло и безжизненно в его дневниках, убранные туда, где никто не может увидеть их.
Имело ли значение то, что написал человек, если никто никогда не читал этого? Будет ли иметь значение, если эти слова будут услышаны?
Он никогда не рассматривал возможности опубликовать свои дневники, пока Пенелопа не предложила это, несколькими неделями ранее; сейчас эта мысль обжигала его день и ночь (естественно, когда он не обжигался от прикосновения к обнаженной Пенелопе ночью в их постели). Но его преследовал сильный страх. А что если никто не захочет опубликовать его работы? Что если, кто-то, возможно, издаст их, но лишь потому, что Колин принадлежит к богатой и могущественной семье? Колин хотел, больше всего на свете, быть известным человеком, известным за свои успехи в жизни, а не из-за своего имени или богатства, или даже своей улыбки и обаяния.
И затем открылась самая страшная перспектива: Что если его записи опубликуют, но они никому не понравятся? Как он сможет взглянуть самому себе в глаза? Как он будет жить после такого провала?
Или, было хуже оставаться тем, кем он был сейчас: трусом?
Позже тем самым вечером, после того, как Пенелопа, наконец, вылезла из своего кресла и выпила чашку укрепляющего чая, бесцельно походила по спальне, и, в конце концов, устроилась на кровати на подушках с какой-то книгой в руках, которую она никак не могла себя заставить почитать, именно в этот момент появился Колин.
Первое время, он ничего не говорил, просто стоял и, улыбаясь, смотрел на нее, причем он улыбался не своей обычной улыбкой — такой, которая, словно освещает его изнутри и заставляет улыбаться в ответ.
Это была маленькая робкая улыбка. Извиняющаяся улыбка.
Пенелопа отложила свою книгу в сторонку, и перевернулась на живот.
— Можно? — спросил Колин, направляясь к свободному месту, рядом с ней.
Пенелопа резво отодвинулась вправо.
— Конечно, — пробормотала она, кладя книгу на ночной столик, стоящий рядом с кроватью.
— Я отметил, несколько моих путешествий, — проговорил он, держа в руке дневник, и устраиваясь рядом с ней на кровати. — Если хочешь, можешь прочитать их, и — тут он прочистил горло — высказать свое мнение, которое было бы — он вздохнул. — Было бы приемлемым.
Пенелопа посмотрела на книгу в его руке, в переплете элегантного малинового цвета, затем она посмотрела на него. Его лицо было серьезным, глаза мрачными, и хотя он сидел абсолютно неподвижно — никакого дерганья или волнения — она поняла, что он очень сильно нервничает.
Нервничает. Колин. Это казалось самой странной вещью, которую можно было вообразить.
— Я буду честной, — произнесла она мягко, и мягко вытащила книгу у него из пальцев
Она заметила, что некоторые страницы были заложены ленточками, и с величайшей осторожностью, она открыла одну из таких страниц.
14 марта 1819 года.
Вся горная местность была странного коричневого цвета.
— Это было, когда я навещал Франческу в Шотландии, — прервал он ее чтение.
Пенелопа посмотрела на него со снисходительной улыбкой, словно нежно выговаривая за его вмешательство.
— Прости, — пробормотал он.
Кто-то может подумать, по крайней мере, если этот кто-то из Англии, то он может подумать, что холмы и долины должны быть богатого изумрудного оттенка зеленого цвета. Ведь Шотландия находится, в конце концов, на том же самом острове, и страдает от тех же самых дождей, которые являются бичом Англии.
Мне сказали, что эти необычные бежевые холмы называются плоскогорьями, они почти полностью лишены растительности, коричневы и пустынны. И все же они приводят душу в смятение.
— Это было, когда я уже довольно высоко поднялся, — объяснил он. — Когда ты находишься в низине, или недалеко от озера, там все по-другому.
Пенелопа повернулась, и снова одарила его тем же самым взглядом.
— Прости, — пробормотал он снова.
— Может быть, тебе будет удобнее, если ты не будет заглядывать мне через плечо? — предложила она.