К берегу приближались уже в сумерках. Как и вчера их встречали дети, женщины и собаки. Смело бросаясь в холодную воду, все помогали вытаскивать тяжёлые баркасы на берег, подбадривая друг друга криками. Помогли и женщине со стариком и музыкантом.
И вот их баркас на берегу. Под ногами твёрдая земля. В поднявшейся суматохе разгрузки музыкант снова стоял один. Перед ним в наступающей темноте чернел его сарай с перекошенными дощатыми щелястыми стенами и открытой дверью, из которой никто не вышел навстречу. И музыканту вдруг стало жаль, что этот тяжёлый день кончился. Тяжело переступая в задубевшей робе, он подошёл к своему жилищу. Песок осыпался под тяжёлыми сапогами, отбирая последние силы, и он добрался до сарая уже окончательно обессиленным, и прежде, чем переодеться, пришлось посидеть на ящике у двери, глядя на последних уходящих рыбаков. Потом он всё же переоделся, нашёл в себе силы, чтобы кое-как умыться, лёг на свой твёрдый топчан и закрыл глаза. Снова закачались берег, облака и баркас, и он в испуге открыл глаза. Напряжённый мозг ещё жил пережитым, не отпускавшим так скоро.
- Эй, музыкант! Ты что спрятался? У народа сегодня хороший день.
В сарай вошла его артельщица с висячим керосиновым фонарём.
- Пойдём, я тебя покормлю, а ты сыграй им.
Обида спазмой перехватила горло, заполнила глаза непрошенными слезами.
- Разве вам нужна моя музыка?
- А ты сыграй что-нибудь повеселее, что-нибудь наше, чтобы можно было поплясать и попеть.
Вот так.
Он молча поднёс к фонарю свои ладони с кровавыми мозолями, порезами и негнущимися пальцами с обломанными ногтями.
- Ничего, это-то пройдёт. Приходи, я тебя накормлю. А завтра с собой не возьму.
Когда, не дождавшись, она принесла ему еду в сарай, он снова спал, всхлипывая и вскрикивая, и она не стала его будить, предоставив ему во сне освободиться от тягот дня. Поставила миску и кувшин с вином на ящик у топчана и ушла. У неё было своё, нераздельное и теперь уже вечное горе.
Над землёй и морем простёрлась ночь. Было ясно. Звёзды и планеты вспыхивали и гасли, стремительно падали и взлетали, пронзая небосвод тонкими светящимися мгновенными линиями. Невероятно, но в такую яркую ночь море было совершенно тёмным и давало о себе знать только глухим буханьем о скалы.
В посёлке ещё долго слышались смех и разговоры. Потом всё стихло.
Яркое солнечное утро застало музыканта на горной дороге, уходящей в город, из которого он ещё совсем недавно, переполненный внутренней силой, самодовольный и самовлюблённый, пришёл к людям у моря, чтобы вырвать их из духовного ничтожества силой своей музыки. И вот возвращался, поднимаясь по дороге вверх и оставляя их внизу у моря, оправдывая себя. Они не приняли ни его музыки, ни его самого. Тяжёлым трудом убили в нём источник звуков. И он бежал. Их жизнь – не его жизнь, и этим всё сказано.
Далеко в море таяли пушинки парусов, сдуваемых к восходящему солнцу, а ноги музыканта споро и без устали уносили его всё дальше от моря, и в ушах снова зазвенела, запела вселенская музыка. И только на душе было темно и мрачно, и стыдно. И хотелось скорее убежать.
- 2 -
Музыки было много.
После первого же сборного концерта, в котором он играл «Скерцо» Чайковского, всё переменилось. Случайно собравшаяся разношёрстная публика, неровными кустами занимавшая не более половины большого зала консерватории, так долго и дружно аплодировала, что пришлось к неудовольствию директора-распорядителя играть на «бис» совершенно неподготовленную вещь, и он выбрал «Легенду» Венявского. Закончив, долго, как показалось, слушал тишину, растворяющую последние печальные ноты сильной любви. А потом слушатели стали вставать и, стоя, обрушили на него такой шквал рукоплесканий и криков «браво» и «бис», что музыкант растерялся. Он никак не мог понять и поверить, что это ему, всё ему: и цветы, заготовленные для других и щедро падавшие к ногам, и восторженные улыбки прояснившихся от сильного чувства лиц, и мерный слитный грохот ладоней с требованием ещё такого же потрясения печалью и радостью одновременно, дающего надежду на счастье и новую чистую жизнь, высветленную звуками его скрипки. Как автомат-манекен он уходил за кулисы и, выталкиваемый оттуда, возвращался вновь, угловато, забыто кланялся и плакал. Все видели эти слёзы и ещё больше любили и просили новой игры. Но играть больше он не мог: руки дрожали, пальцы свело судорогой, а сердце билось неровно и больно. И причиной были совсем не те, что неистовствовали в зале, которых он так и не разглядел, а те, что стояли молча у моря, и их-то он видел хорошо.
Сразу же музыканту предложили сольный концерт. Не задумываясь, он выбрал свой любимый, шопеновский. Зал был теперь полон и полон знатоками. От него ждали чуда, и оно произошло, успех был необычайный оглушительный. А он снова не видел и не слышал зала. Оркестр звучал слитно и отдалённо, вторя размечтавшейся скрипке. Даже тогда, когда она уставала и молча никла в бережной руке музыканта, он не прерывал угасавших в затаившемся зале последних певучих нот, сдержанно сострадая и настойчиво возвращая к томительно- светлым и печально-успокаивающим переживаниям композитора поэта. Невидимыми и неосязаемыми нитями скрипка ткала музыкальную паутину, вплетая в прозрачную сеть всех: музыканта, оркестр, Шопена и публику. Его, музыканта, единственный друг и единственная женщина – скрипка мастера Страдивари. Замолчит, и порвётся сеть. Подаренная учителем, когда тот перестал быть равным ей и перестал слышать, она после моря стала звучать совсем по-другому. По возвращении музыкант побывал у учителя, играл ему, глухому, так, как Богу. Учитель плакал и говорил, что слышит вариации Сарасате – так оно и было – и что мальчик его вернулся настоящим Музыкантом, а он может с успокоенной совестью уйти в мир неземных звуков.
Неизбежное случилось скоро: учитель умер, оставив частицу себя в скрипке Страдивари. Напрасно дотошные математики и физики и бездарные ремесленники музыкальных мастерских искали, ищут и будут искать секреты скрипок великих мастеров. Они забывают, что мастера сами были Великими Музыкантами и в каждую из своих скрипок заложили частичку своей Великой Души, и это она звучит. Звучит и приманивает души других Великих, владеющих скрипкой и равных по силе духа мастеру-изготовителю. Они соединяются, и чем дольше живёт скрипка, тем мощнее она звучит, резонируя на спрятанных в ней великих душах. Нужно только быть Великим тому, у кого она в руках. Музыкант понял это, когда играл Шопена. Он очень старался и волновался, и скрипка звучала не так, как прежде. Он чувствовал, что она живёт, а он только покорно водит смычком и перебирает струны болящими пальцами. Он впервые слышал её настоящее пение, её настоящий голос и весь концерт боялся помешать, сбиться, упоённо внимая каждому совершенному звуку, щедро отдаваемому широко открытыми эфами. Для них не было тогда никого, только он и она. И ещё теряющееся на горизонте спокойное серебристо-рябистое море с широкой бело-пенистой полосой прибоя, перезванивающаяся под убегающей плоской зелёной волной галька и белые паруса, пересекающие тёмно-зелёные тени ослепительно белых облаков, ритмично качающиеся на широких мягких волнах серо-белые чайки, полотна золотых блёсток от огромного восходящего на выгнутый свод солнца на влажных кустарниках и чёрных скалах, на ярко-зелёных волнах, играющие в песке дети и девушка с белым платком в руке, с распущенными жёлтыми волосами, в лёгком платье, бесстыдно облегающем от ветра её стройную фигуру, устремлённую к возвращающимся парусам. Огромное тёплое солнце и маленькая изящная девушка. Он их видел. И не видел и не слышал зала. Даже тогда, когда угасли последние напевные звуки финала, и последний аккорд оркестра остановил мелодию скрипки, когда благодарные слушатели снова приветствовали его мастерство стоя, он улыбался из вежливости и слегка морщился, равнодушно внимая ритуальным аплодисментам, в нетерпении ожидая, когда же можно будет уйти и насладиться возникшим вдруг необыкновенным единением со скрипкой одному. Отклонив все предложения как-то отметить его успех, музыкант, вернувшись домой, торопливо разделся и снова сыграл концерт полностью. Он звучал ещё лучше, ещё мелодичнее и интимнее, чем со сцены. Усталый и взволнованный, он бережно обтёр скрипку и уложил её в тёмно-красное бархатное удобное ложе футляра, хотел закрыть, но передумал и открытой осторожно поместил на широком кресле у изголовья кровати, а сам в изнеможении рухнул на кровать и закрыл глаза. Сон пришёл мгновенно, а с ним необъятное звёздное небо и под ним – переливающиеся разбегающиеся серебряные лунные дорожки на беззвучно колыхающейся широкой спокойной глади моря.