Справа от меня трудился Сафаров Ахмет. По тому, как он работал, было видно, что человек никогда не держал в руках напильника. У меня уже почти вся пластинка опилена, а он еще только вторую грань обрабатывает.
Я показал ему свою работу:
— Ахмет, смотри, а у меня уже почти готово!
Ахмет широко улыбнулся. У него были ровные белые зубы и добрые — добрые глаза, и когда он улыбался, то казалось, что все вокруг словно позолотой покрывается.
— А-а-а, карашо, карашо, — сказал он. — Твоя бистра работаешь, я так не умей.
Я снова зажал пластинку в тиски и несколькими взмахами напильника выровнял четвертую грань. Кажется, все. Теперь надо обрабатывать плоскость. Под плиту. Ах, да — забыл! Надо же проверить углы.
— Ахмет, подай, пожалуйста, угольник. Рахмат. Спасибо.
Я оглянулся: нет ли где поблизости Николая Степановича. Нет? Жаль. Он бы непременно похвалил.
Приложил угольник к пластинке и тут же, как бы для того, чтобы лучше разглядеть ее, повернулся к Ахмету спиной. Стыд ожег мне щеки огнем: угол получился тупой! Приложил к другой стороне — острый! Вот тебе раз! Не так-то, оказывается, просто — сделать под угольник, а как же тогда под плиту?..
Три дня провозился я со своей пластинкой, добиваясь ровной поверхности. Принес ее домой, показал отцу. Тот надел очки, взял металлический угольник и, держа пластинку на уровне глаз, провел им по поверхности. Лицо его выразило удивление. Я зарделся от удовольствия: сейчас он меня похвалит! Отец провел еще раз, задумчиво снял очки:
— Да, сынок, работа редкостная. И как это ты умудрился вынуть середину и не тронуть края?
Я торопливо засунул плитку в карман.
Эти дни, работая у тисков, многие, как бы невзначай, становились спиной к инструктору, когда он проходил по рядам. Но у того глаз острый:
— А ну, покажи!
Курсант краснел и готов был провалиться сквозь землю.
— То-то! А вы говорили — ерунда.
Плитку я все-таки сделал. Другую. И взялся за рейсмус. А медлительный Сафаров, между прочим; сделал, уже рейсмус и взялся за плоскогубцы. Поделки его были самые лучшие и пошли на выставку.
— Ювелирная работа! — Так отозвался о поделках Ахмета Николай Степаныч. — Золотые руки!
Апрель. Припекает солнце. С могучих тополей падают лохматые сережки. Шумит молодая листва, покрытая клейким глянцем. Из густой травы тянет горячей влагой и волнующе-вкусно пахнет грибами.
Учеба наша кончилась. Завтра — на работу. Уже объявлен приказ о присвоении нам звания «младший авиаспециалист» и о распределении по бригадам и цехам. Все разбились по группам. Вон там, в тени акаций, лежат будущие клепальщики, у кузницы расселись завтрашние мотористы. Мастера паяльного дела ушли в медницкий цех. Ахмет Сафаров — один из всех! — пошел в техническую лабораторию. Парень, пришедший из кишлака, откуда-то из-под Ангрена, оказался настоящим мастером. С ним начальство носится. Говорят: «Подает большие надежды» — и послали на выучку к мастеру-лекальщику.
Я — сборщик. Сборщики самолетов, пренебрегая скамейками, стоящими в тени тополей, разлеглись на траве. Вон они — самолеты! Разных конструкций и назначений. Поцарапанные, грязные, кое-как укрытые рваными чехлами. Все они пройдут через наши руки. Мы их разберем, рассортируем по частям, и каждый из нас будет делать свое дело. Георгий Дубынин, например, — клепальщик. Он «разошьет» самолет, сняв с него старую алюминиевую обшивку, и когда обнаженный скелет фюзеляжа, его стальные узлы и рамы побывают в руках слесарей, снова обошьет его серебристым алюминием. Остальное сделают сборщики. Они соберут из разных цехов все «кишочки» самолета и начнут их собирать воедино. Да! Еще мотор! Это самая важная часть самолета — его сердце. Тут нужно особое мастерство. Кирилл пошел в моторный цех. У него хватка моториста и, кроме того (а это было, пожалуй, для него самым главным), там выдают красивую спецовку: кожаное пальто-реглан на меховой подстежке, а тем, кто работает на стенде, — шлем с очками и перчатки с крагами.
Появился Николай Степанович. Одет по-летнему, во всем белом: белые брезентовые туфли, белые брюки, рубашка-косоворотка, вышитая украинским орнаментом, шелковый витой поясок с кисточками; на голове — непривычная для нас белая фуражка. Глаза веселые, добрые.
Сбежались ребята, окружили, радуются:
— Здравствуйте Николай Степаныч!
— Здравствуйте, ребята! Попрощаться пришли?
— Попрощаться. Спасибо вам за все!..
Сорокин растроган, взволнован не меньше нашего.
— Ну, что вы, что вы! Это вам спасибо, что хорошо учились.
Он сел на скамью, широким жестом пригласил нас. Мы уселись вокруг. Густо пахла примятая трава, шелестели, листвой тополя, лучики солнца пучками игл пронизывали ветви, все сияло, искрилось, радовалось с нами: мы — специалисты!