— Ну, — наконец сказал Гусаков, поправляя портупею. — Продолжим разговор.
— Продолжим.
Гусаков засопел, распаляя себя:
— Так кто же в полку командир, я или вы?
— В полку вы, в эскадрилье я.
— Вон как? — удивился Гусаков. — А если я вам прикажу!
— Прикажите, — холодно сказал я. — Это ваше право. По уставу я обязан выполнить любое приказание вышестоящего начальства, даже такое вот — преступное, а потом обжаловать его, что я и сделаю. Я тотчас же напишу рапорт командующему об отказе служить в вашем подчинении и объясню причины. Я от этого не потеряю ничего, для меня везде найдется боевой самолет.
Наступило тягостное молчание. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и скрипел амуницией. А я глядел на звезды, и в груди у меня было пусто.
— Гм, да, — наконец примирительным тоном сказал Гусаков. — Не будем ссориться. Нам вместе воевать. Пошли, скоро вылет.
Я надеваю парашют, собираясь забраться в кабину, и вдруг слышу, кто-то спросил:
— Где командир?
— Здесь я! Кому я нужен?
Подошел Алексеев. Он прерывисто дышал — видимо, бежал ко мне от дальней стоянки. В голосе явная обида:
— Товарищ командир, а вы меня обманули!
— В чем?
— А как же! Мне дали тысячу пятьсот, а себе взяли две.
Я от души смеюсь. Мне чертовски нравится этот парень, о котором я уже многое узнал из полковых записок.
— А-а-а, бывает, бывает. Ну ладно, Алексеев, так и быть, завтра повезете две!
И опять смеюсь, но уже про себя. Завтра я его тоже обману: ему дам две, а себе возьму две с половиной.
Мы вылетаем дружно — двенадцать самолетов, а «девятка» осталась на приколе.
И вернулись мы дружно, все двенадцать экипажей. Ожидая штурманов, заполнявших боевое донесение, летчики делились впечатлениями. Пуще всех шумели мои. Оказывается, с этой нагрузкой никто не почувствовал никакой разницы. Так же бежала машина, так же оторвалась. Летчики других эскадрилий ревниво прислушивались.
— А форсаж на взлете давали?
— Форса-аж?! Что ты! Нам комэск запретил. Говорит: «Жалейте моторы, они вам пригодятся!»
Я смеюсь про себя: тут все дело в самовнушении. Конечно, когда смотришь на самолет, под брюхом которого висят полутонные чушки, так оторопь берет. Уж очень они большими кажутся против соток. Привыкнуть надо, и все тут. А самолету все равно, что поднимать — бензин или бомбы.
А в столовой сюрприз, во всю стену плакат: «Пламенный привет тяжеловесной эскадрилье!».
— Ого! Вот это да-а-а. Почет!
Конечно, законные сто граммов, оживленные разговоры. Мои ребята чувствуют себя именинниками. Направо и налево дают советы. Они уже асы, тяжеловесы.
Легли спать в приподнятом настроении, а проснувшись, узнали: не вернулся Красавцев…
— Как не вернулся?! Ведь он же не летал?..
— Вот то-то и оно, что летал! Позже только, когда полк ушел. Командир вызвал…
У меня оборвалось в груди. Все-таки сделал по-своему… Списал самолет! Война… Теперь с него «взятки гладки»…
Из летописи полка: запись четвертая
Джек Лондон — хороший парень!
Алексеев шагал вдоль железной дороги. Тихо, пустынно. Хрустко шуршала под ногами полынь. Солнце поднялось высоко. Жарко. Снял телогрейку, понес в руках. В заплечном мешке хлеб, сало, десятка два вареных яиц, несколько головок чеснока, солдатская фляга с водой, — снабдила мать Свагимяна. Жить можно, только бы через Сиваш перебраться. Корюн предупредил: самый трудный участок — между станциями Мамут и Соленое озеро — полицаев полно. Задерживают всех, кого ни встретят. Волокут в комендатуру, а там немецкий офицер проверяет документы.
— Перед тем, как отправиться в путь, встал вопрос: как идти — прямо по дороге или в обход, по степи?
Корюн сказал: «Только прямо!» Алексеев усомнился: «Лучше, наверное, в обход, по степи — подписи-то на документе фальшивые». — «Нельзя в обход! — предупредил Корки. — Заподозрят сразу, тогда и документы не помогут».
И вот он идет, и не прямо, и не в обход. Узкая тропинка, полынь, колючка. Слева голая степь, справа насыпь железной дороги. За насыпью шоссе, и оттуда то и дело слышится шум проезжающих автомобилей и треск мотоциклов. А здесь никого!
Станцию Мамут все же обошел стороной, и уже к вечеру, отмахав больше двадцати километров, вышел к лиману. В лицо пахнуло влажной прохладой. Голые пустынные берега. Ни камышинки! В ясном небе, расправив крылья, ходили кругами аисты. Глядя на них, Алексеев вздохнул: «Вот бы мне сейчас крылья!»