А чайник? Мой старый громогласный друг! У тебя отбита эмаль на боках, еще бы — скакать по лестницам! Но ты еще послужишь мне и моим друзьям. Ты будешь стоять в палатке на почетном месте. Как хорошо в жаркий летний день пить родниковую воду из твоего носика! А там, в лагерях, — речка. И родники. Я уже знаю. Спрашивал.
Ехали с песнями. На машинах. По полям, перелескам, лугам. Дорога гладкая-гладкая, как асфальт. Воздух чистый, пьянящий, чуть пахнет полынком. Полевые цветы. А вон и лагерь! Белые-белые палатки в два ряда. Несколько домиков и самолеты У-2. Зеленые, с надписью на крыльях: «СССР…» и номер. Мы примолкли. Уж очень было все как-то сказочно. И не верилось: неужели мы вот прямо завтра начнем летать?
Палатки с дощатыми барьерами, три топчана, три тумбочки. Посередине — врытый в землю одноногий стол. Пахнет свежеструганными досками и речным песком, которым посыпан земляной пол.
— Ого! Да это же дворец! — закричал Петр Фролов, швыряя фуражку на стол. — Ну, где будешь спать?
Фролов заводила. Невысокого роста, коренастый, лобастый. Фуражку носил шестидесятого размера. Любил пофокусничать: снимет фуражку с чьей-либо головы: «Не моя?» И каким-то неуловимо быстрым движением напялит ее на себя аж по самые уши: «Моя!»
Все смеются, удивляются. Как так можно? Фуражка-то пятьдесят шестого размера!
Но однажды он попался. Напялил, а снять не смог. Потом ребята под общий хохот мыльной водой размачивали.
Забот, хлопот — целый день: набивать матрасы, размещаться, обкладывать снаружи дерном палатки, расчищать дорожки, посыпать их песочком. А потом еще надо бы на речку сбегать, посмотреть, послушать, как лягушки квакают. Но недосуг, старшина не пускает, кричит, разоряется.
Натрудились, намучились, а спать неохота: светло же еще, а отбой. Старшина тут как тут:
— Р-р-р-разговорчики!
Еле уснули. И только, кажется, глаза смежили — заиграла труба, закричал дневальный:
— Подъе-е-ом!.. Встава-ай!..
— Ох, поспать бы еще, понежиться…
— Братцы, а ведь сегодня полеты! Быстро!
Все быстро-быстро, бегом. Зарядка, туалет, завтрак — и строем к самолетам. Одеты мы уже по-летному: комбинезон, кожаный шлем с очками, а у кого даже перчатки с крагами. И где добыли?
Командир отряда, стоя в отдалении, лицом к самолетам, дает команду:
— Отря-а-ад! Становись!
И мы тут же выстроились возле левого крыла. Инструктор с техником встали возле мотора.
— Ррравня-а-айсь!.. Смир-рно-о! Товарищи инструкторы, ко мне!
Инструкторы шагают, сходятся, окружают командира полукругом. Короткий разговор, инструкторы дружно отдают честь, поворот кругом и — к самолетам!
— Запускать мото-оры!
Инструктор, в кожаном реглане, в застегнутом шлеме, статный, красивый, ловко забирается в переднюю кабину, а мы занимаем свои места: кто становится у стабилизатора, кто у крыла, кто помогает технику провернуть винт.
И по всей линейке — команды:
— Выключено?
— Выключено!
Клац, клац, клац, клац! — техники проворачивают винты.
— Внимание!
— Есть внимание!
Техник дергает за винт.
— Конта-акт!
— От винта-а-а!
И — вжи-вжи-вжи-вжи! — летчик крутит ручку пускового магнето.
Хлоп! Трах! Тр-тр-тр-тр! — стрельнув синим дымком, тут и там запустились, заработали, заурчали моторы.
Ох, сердце прыгает, прыгает! Здорово! Красиво-то как!
Мотор опробован, инструктор дает команду:
— Убрать колодки!
Убираем. Техник залезает в кабину: первый полет — инструкторский. Чуть отрулив, взлетают с предварительного старта. А мы строем идем к центру аэродрома, где уже торчат флажки, лежит посадочное «Т» и хозяйствует стартовая команда.
Наш первый учебно-летный день начался.
Старый лад
Мы идем, натыкаясь друг на друга, потому что смотрим вверх. Интересно! Самолеты, взлетев, собираются над аэродромом в строй. По звеньям. Первое — наше. Впереди — Рыбалко. Справа… Кто же это справа? Летит, словно привязанный, впритык. Наш, наверное, Ермолаев?
А левый! Левый! О-хо-хо! Вот умора! То обгонит, то отстанет. Чей это? Кто это?
Отряд пролетел над нами, так и оставив всех гадать, кто идет слева от Рыбалко. На старте поднялся спор. Каждый с пеной у рта отстаивал честь своего инструктора. Саша Чуднов тоже орал, а я молчал, потому что знал — справа от Рыбалко идет Людвичек, а слева, стало быть, Ермолаев. И сердце заныло. Ничего хорошего я не ждал от этого полета. Ведь должен же он понимать свой позор. Вот отсюда-то и «старый лад»! Будет он на нас вымещать свое неумение летать…