Дворяне видели угрозу как в растущем могуществе Наполеона, так и в планировавшихся Александром I реформах. Но и перспектива войны с Францией не радовала их. Посол Сардинии Жозеф де Местр высказал осенью 1804 года мнение, что гнев на Наполеона не переходит во всеобщее стремление к войне[88], однако полностью положиться на взгляд этого очевидца событий, к сожалению, нельзя. Как вспоминал А. И. Михайловский-Данилевский, «кто не жил во времена Наполеона, тот не может вообразить себе степени его нравственного могущества, действовавшего наумы современников. <…> Имя его было известно каждому и заключало в себе какое-то безотчетное понятие о силе без всяких границ»[89]. При оценке умонастроения общества того времени необходимо учитывать все эти эмоции. К войне склоняло многое: ненависть к Французской революции, страх перед внешней и внутренней (со стороны «якобинской шайки» советников Александра) угрозой существующему порядку вещей, а также несколько десятилетий постоянных военных побед. Усиливали это настроение такие факторы, как опасность, что Франция добьется разрыва русско-британских торговых связей, английская антинаполеоновская пропаганда, деятельность придворных-англофилов и страх перед тем, что наполеоновские военные успехи могут вызвать в России крестьянские волнения [Жаринов 1911а: 200]. Ставки были выше, нежели в какой-либо из войн, остававшихся в памяти современников: Наполеон был грозен и мог при желании заразить русских крепостных вирусом революции.
Враждебность к наполеоновской Франции сочеталась в общественном мнении с неприятием планов Александра по реформированию России; истоком и того и другого был глубоко укоренившийся консерватизм высших классов в отношении политических и социальных проблем. Реформа Сената нашла очень слабую поддержку в обществе, поскольку в стране, где связи между властными органами или наделенными властью лицами зависели не от их положения в общей государственной структуре, а от личных отношений и высший класс был гораздо меньше структурно оформлен, чем на Западе, покровительство императора выглядело куда более надежной опорой для интересов дворянства, чем олигархическое правление аристократической элиты. В самодержавной России не было социальной базы для возникновения движения в защиту «прав» дворянства, подобного провинциальным «парламентам», существовавшим во Франции в последние десятилетия перед революцией. Аналогичным образом дело обстояло и с отношением дворян к крепостному праву. Оно служило основой их привилегированного положения, и потому они никак не могли выступать ни за его отмену, ни за реформирование, поскольку, подобно властным структурам, крепостничество строилось на личных отношениях и не подчинялось правовым нормам. Любая реформа могла усложнить официальный статус крепостного и тем самым подорвать роль дворянства как посредника между народом и государством. Эта уникальная функция делала наличие дворянского класса непременным условием существования государства и способствовала тому, что при возникновении социальных проблем царь становился на сторону этой небольшой прослойки населения против широких народных масс. Кроме того, наделение крепостных гражданскими правами могло раздразнить их аппетиты, и, если бы крестьяне перестали рассматривать свое бесправное положение как нормальный порядок вещей, вся система крепостничества могла рухнуть. Было крайне необходимо, чтобы в деревне царило спокойствие. Все, что грозило его нарушить, – реформаторские указы императора, отстаивающие свои права крепостные, обращения Наполеона к русскому крестьянству или даже слухи о таких обращениях, – было абсолютно неприемлемо для дворянства.
Было маловероятно, что русские дворяне, поддерживающие крепостной строй и самодержавие, когда-либо смогут примириться с Наполеоном. В их глазах он представал наследником Робеспьера. Как они убедились при установленном Сперанским режиме наполеоновского типа (авторитарное правовое государство, построенное по принципу меритократии), подобный режим давит на них сверху, урезая их привилегии, в то время как снизу маячит угроза крестьянских бунтов. Стремясь не допустить этих неприятностей, они обратились к консервативному национализму, который подчеркивал роль дворянства как носителя национальных традиций и вооруженной опоры государства. В этом смысле ксенофобия представляла собой механизм социальной защиты.
88
Письмо де Местра к Росси от 28 сентября /10 октября 1804 года, Санкт-Петербург [Maistre 1884–1886, 9: 241]; см. также письмо императрицы Елизаветы к матери от 5/17 апреля 1804 года, Санкт-Петербург [Николай Михайлович 1908–1909,2: 125].