Подавленное состояние общества, как отчасти показывает и прием в честь Багратиона, может резко смениться вызывающим поведением. Многие, начиная с императрицы, объясняли поражение предательством австрийцев. В Москве, пишет Жихарев, стали поговаривать, что нельзя ожидать побед буквально в каждом сражении и что в России хватит воинов, которые продолжат борьбу. Как выразился один из французских историков, русских будоражил «дух 1792 года» [Haumant 1910: 255]: понести поражение от французов было само по себе очень неприятно, но от вчерашних санкюлотов — совсем уж унизительно. Заключать договоры с ними, тем более после поражения, значило потерять лицо, упасть в глазах всего света и, главное, петербургских дам[92].
После неудачных мирных переговоров летом 1806 года вероятность продолжения войны опять возросла, и князь Одоевский вновь переехал в апартаменты напротив почты. Когда Александр издал 30 августа манифест о предстоящей войне, публика восприняла его, как отметил Жихарев, с мрачной решимостью добиться победы любой ценой[93]. Как и перед Аустерлицем, все были уверены в победе, и Стедингк писал в Стокгольм, что благодаря слухам о полном и окончательном поражении Наполеона (которые, подозревал посол, распространялись французскими тайными агентами) шок, вызванный известием о сокрушительном разгроме прусских армий под Йеной и Ауэрштедтом 2/14 октября, возрос многократно. Однако, несмотря на столь быстрый выход Пруссии из войны, русские не пали духом и вскоре схватились с французскими войсками на территории Польши. Они вступили в войну с той же решимостью, что и годом ранее. Некий молодой офицер, наполовину русский, наполовину немец, призванный в армию осенью того года, писал, что «война с Наполеоном рассматривалась как святое дело, а к нему самому в России относились с ненавистью, как к врагу рода человеческого» [Ste-dingk 1844–1847, 2: 241][94].
На внутреннем фронте российские власти стремились избежать какого бы то ни было риска. Они не пытались для повышения боеготовности вызвать всплеск патриотизма среди высших или низших классов, а ставили себе целью прежде всего предупредить всякое публичное обсуждение событий из страха, что оно обернется критикой правительства. Перед отбытием в армию в 1805 году Александр создал тайный комитет, призванный заниматься вопросами внутренней безопасности, – то есть фактически восстановил «тайную экспедицию», распущенную им же в 1801 году. Комитет был обязан, помимо всего прочего, следить за подозрительными лицами, сборищами и перепиской и пресекать распространение панических настроений – короче, «избирать удобнейшие пути к отдалению от граждан всякой неприязни и тревожной мысли» [Шильдер 1897, 2: 363]. Комитет развернул свою деятельность главным образом в столицах, но должен был также поддерживать связь со всеми губернаторами и не допускать распространения опасных слухов в провинции, особенно в связи с вызванным войной повышением налогов. При этом членов комитета обязывали проводить различие между злостными выступлениями подрывного характера и безобидными слухами [Шильдер 1897, 2: 362–364; Булич 1902–1905, 1: 168–171].
Указом от 13 января 1807 года тайный комитет был преобразован в Комитет общей безопасности. Этот орган, получивший странное, звучащее несколько по-якобински название, должен был не только выполнять те же функции, что и его предшественник, но и обратить особое внимание на «остатки тайных обществ под названием Иллюминатов, Мартинистов и других тому подобных» [Шильдер 1897, 2: 365]. Подозревали, что эти организации состоят из французских агентов, занимающихся саботажем, подбивающих народ к измене и распространяющих слухи о свободе для крепостных[95]. Правительство и значительная часть дворян полагали, что существует двойная угроза существующему порядку: тайные общества представителей высших классов (подозревавшиеся еще Екатериной в связях с врагами отечества и в подрывной деятельности) и вера крестьян в то, что Наполеон даст им свободу. Перед комитетом поставили задачу разоблачить этот заговор.
92
См. [Жаринов 1911а: 202–203]; письмо де Местра к графу де Фронту от 4/16 января 1806 года [Maistre 1884–1886, 10: 16]; дневниковые записи Жихарева 30 ноября и 2 декабря 1805 года [Жихарев 1989, 1: 160, 222–226]; [Вигель 1928,1: 231, 259; Kukiel 1955: 70–71]; письмо императрицы Елизаветы к матери от 11/23 декабря 1805 года, Санкт-Петербург [Николай Михайлович 1908–1909, 2: 176–177]; [Haumant 1910: 253–255]. О реваншистских настроениях будущих декабристов после Аустерлица см. [Эйдельман 1989:217].
94
Письмо к шведскому королю от 25 октября /
95
Письмо Стедингка к шведскому королю от 29 января /12 февраля 1807 года, Санкт-Петербург [Stedingk 1844–1847, 2: 272–273].