"Теперь Вельтман забыт, но в свое время он был популярнейшим из беллетристов, произведения которого ждали с нетерпением и встречали с шумными приветствиями появление их в печати. Читатели и критика выделяли Вельтмана из толпы беллетристов наряду с Марлинским, Загоскиным, Лажечниковым, видя в них чуть только не классиков русской прозы", — писал известный советский литературовед В. Ф. Переверзев в 1965 году. Стоит нам ознакомиться с критическими отзывами середины или конца прошлого века, начала или середины нашего, и мы встретим почти те же самые слова о "всеми забытом" Вельтмане. "В истории русской литературы нет другого писателя, который, обладая в свое время такой популярностью, как Вельтман, так быстро достиг бы полного забвения", — констатировал Б. Я. Бухштаб в 1926 году.
И дело здесь, конечно, не в повторах, а в устоявшихся мнениях, которые действительно переживают века, обладают поразительной жизнеспособностью. Литературная судьба Вельтмана в этом отношении, пожалуй, наиболее характерна. Уже при жизни он попал в число «забытых», и ничто, даже такое значительное произведение, как "Приключения, почерпнутые из моря житейского", созданное в последние годы жизни писателя, не смогло вырвать его из этого небытия. История, казалось, вынесла свой приговор — окончательный, обжалованию не подлежащий. И этот приговор сохранял свою магическую силу более столетия. Только сейчас мы уже поостережемся причислить его к забытым, а если и назовем таковым, то с неизменной оговоркой, что он принадлежит "к числу писателей, прославившихся при жизни, забытых последующими поколениями и вновь возвращающихся на литературную авансцену, чтобы уже обрести полное признание". Так писал в 1977 году Ю. М. Акутин, благодаря которому во многом и произошло "возвращение на литературную авансцену" Александра Фомича Вельтмана[1] одновременно с подобным же «возвращением» и Марлинского, и Загоскина, и Лажечникова, и многих других писателей, книги которых в 70-80-е годы XX века стали выходить в разных издательствах страны массовыми тиражами. Так что в данном случае мы имеем дело не с единичным фактом, а с одним из характернейших явлений именно нашего времени, нашего постижения и восприятия классического наследия.
Возвращение из небытия писателей, считавшихся навек забытыми, принадлежащими ко второму или третьему ряду, — это результат исторического подхода к литературному наследию, результат осознанной необходимости изучения не только первых, но и всех последующих «рядов», входящих в число неизменных составных русской культуры, без которых не было бы и ее высочайших достижений.
А. Ф. Вельтман уже вошел в число имен, "вытащенных из забвения" нашим временем. Но помимо уже переизданных произведений, в его творческом наследии есть и один из первых в России социально-утопических романов "MMMCDXLVIII год. Рукопись Мартына Задеки", и научно-фантастический роман — тоже один из первых в русской литературе — "Александр Филиппович Македонский. Предки Калимероса"; романы «Лунатик», "Сердце и Думка", "Новый Емеля, или Превращения", драмы, стихи, поэмы. Особое место в его творчестве занимают исторические романы "Кощей бессмертный" и "Светославич, вражий питомец", стоящие у истоков русской исторической романистики, наиболее значимые как в художественном, так и в историко-литературном отношении.
"Кощей бессмертный" вышел в 1833 году, "Светославич, вражий питомец" — в 1835-м, в годы появления целой вереницы русских исторических романов, повестей, драм. Ни до, ни после мы уже не встретим такой картины, когда в течение одного десятилетия — с 1826 по 1836 год — появились: "Борис Годунов" и "Капитанская дочка" А. С. Пушкина (1826, 1836), "Юрий Милославский" и "Аскольдова могила" M. H. Загоскина (1829, 1833), "Клятва при гробе господнем" Н. А. Полевого (1832), "Последний новик" и "Ледяной дом" И. И. Лажечникова (1832, 1835), "Тарас Бульба" Н. В. Гоголя (1835), исторические произведения Н. В. Кукольника, К. П. Массальского, Р. М. Зотова и многих других, менее известных беллетристов.
Естественно, и раньше русские писатели обращались к отечественной истории: "Марфа Посадница" H. M. Карамзина создана в 1802 году, а исторические драмы М. М. Хераскова и В. А. Озерова предшествовали пушкинскому "Борису Годунову". Известно, какое значение приобрела история в поэзии и публицистике декабристов, став "вернейшим средством привития народу сильной привязанности к родине" (К. Ф. Рылеев), но историческая романистика появилась именно в 30-е годы — это факт неоспоримый. Появилась одновременно с переводами романов великого шотландского исторического романиста Вальтера Скотта, по праву считающегося родоначальником этого литературного жанра, оказавшего огромное влияние на многих европейских, и в том числе русских, писателей. Это тоже общеизвестно. И все-таки дело не во внешних влияниях, не в прямых или косвенных заимствованиях литературных форм, беллетристических приемов (здесь пальма первенства действительно принадлежит Вальтеру Скотту), а в общих законах развития всемирной литературы, воплощенных в Англии Вальтером Скоттом, в Америке — Фенимором Купером, во Франции — Жорд Санд, Стендалем, Мериме, Виктором Гюго, а в России — Пушкиным, Гоголем, Загоскиным, Полевым, Лажечниковым и даже… Фаддеем Булгариным, поскольку в литературе тоже есть и свои моцарты, и свои сальери.
Литература каждой нации должна была рано или поздно "открыть Америку" своей собственной истории, обрести тем самым необходимую почву для развития национальных форм. В России это сделал Карамзин. Не просто историк, но и крупнейший поэт своего времени. Когда Пушкин говорил: "…история народа принадлежит поэту", он имел в виду и Карамзина, и Рылеева, и себя, и многих других современников-поэтов, пытавшихся осмыслить исторические судьбы России.
В 30-е годы вслед за поэзией настало время исторической прозы, основных журнальных баталий об этом новом литературном жанре, отголоски которых мы ощущаем и поныне всякий раз, когда речь заходит об исторической романистике. И каждый из романистов неизменно клялся своей верности истории. Это делали и Погодин, и Загоскин, и Лажечников, и Нестор Кукольник, вполне убежденный, что в своей пресловутой драме "Рука Всевышнего отечество спасла" (1834) он дает "другое направление литературе", по его убеждению, более "прочное и значительное", чем пушкинское. Да и Фаддей Булгарин в своем "Дмитрии Самозванце", созданном как антитеза пушкинскому "Борису Годунову", уверял читателей: "Все современные главные происшествия изображены мною верно, и я позволил себе вводить вымыслы там только, где история молчит или представляет одни сомнения. Но и в этом случае я руководствовался преданиями и разными повествованиями о сей необыкновенной эпохе. Все исторические лица старался я изобразить точно в таком виде, как их представляет история".
И чем клятвеннее звучали подобные заверения, тем чудовищнее выглядели фальсификации истории. Чудовищнее именно потому, что читатель не подозревал о подмене, а кукольники и булгарины были в достаточной мере мастеровиты, чтобы заставить верить в свои "вымыслы".
Note1
См.: Вельтман А. Ф. Странник. М.: Наука, 1977. (Литературные памятники); Вельтман А. Ф. Повести и рассказы. М.: Советская Россия, 1979. Оба издания подготовлены Ю. М. Акутиным, опубликовавшим в 70-е гг. ряд статей о Вельтмане в научной и массовой печати. Биографический материал также наиболее полно представлен в послесловии Ю. М. Акутина к «Страннику» и в его статьях. См. также: Вельтман А. Ф. Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея. / Предисл. и коммент. В. Ф. Переверзева. Кн. 1–4 М.: Художественная литература, 1957. Вельтман А. Ф. Эротида. — В сб.: Русская романтическая повесть. М., 1980.