За ночь успел подойти второй крейсер — на этот раз английский. Командир, узнав, что падение метеора — уже совершившийся факт, счел необходимым по примеру своего американского коллеги также высадить двадцать матросов, и эти матросы под командой второго мичмана быстрым шагом направились к северо-западной оконечности острова.
Господин Шнак растерялся. Что все это должно было означать? Растерянность его возрастала с каждым часом. Днем было сообщено о приближении третьего крейсера под трехцветным флагом. А два часа спустя двадцать французских моряков под командой лейтенанта встали в карауле возле метеора.
Положение явно осложнялось. В ночь с 21-го на 22-е прибыл русский крейсер — четвертый по счету. Но это было еще не все, — 22-го появился японский корабль, а дальше один за другим итальянский и немецкий. На следующий день, 23 августа, подошли аргентинский крейсер и испанский, а за ним чилийское военное судно, за которым почти непосредственно следовали два других — португальский крейсер и голландский.
Двадцать пятого августа перед Упернивиком уже стояло шестнадцать военных кораблей, среди которых «Атлантика», никем не замеченный, скромно занял свое прежнее место. Целая международная эскадра, подобную которой никогда не приходилось видеть в этих полярных водах. И так как каждый из этих кораблей высадил по двадцать человек под командой офицера, то уже триста двадцать солдат и шестнадцать офицеров всех национальностей попирали гренландскую землю, которую не в силах были бы защитить, несмотря на все свое мужество, пятьдесят гренландских солдат.
Каждый корабль привозил с собой собственный груз новостей, и новости эти были, судя по впечатлению, которое они производили, не слишком удовлетворительные. Хотя Международная конференция до сих пор и заседала в Вашингтоне, но уже ни для кого не было секретом, что она продолжает собираться только для вида. Слово было за дипломатами… пока (как говорили в тесном кругу), пока не заговорят пушки. В министерских канцеляриях шло немало споров, а споры эти не были лишены язвительности.
По мере прибытия все большего числа кораблей новости становились, по-видимому, все более тревожными. Ничего определенного не было известно, но в штабах и среди экипажа кораблей ходили смутные слухи, и отношения между различными оккупационными частями становились все более натянутыми.
Если вначале американский капитан счел нужным пригласить к обеду своего английского коллегу, а последний, отвечая на приглашение приглашением, воспользовался случаем выразить свое сердечное отношение командиру французского крейсера, то теперь и речи не было о таком международном расшаркивании. Теперь каждый сидел запершись у себя и выжидал, откуда подует ветер, который и определит его поведение. Первые порывы этого ветра, казалось, сулили бурю.
Зефирен Ксирдаль в это время никак не мог прийти в себя от ярости. У господина Лекера буквально звон в ушах стоял от его бесконечных жалоб, и банкир напрасно пытался урезонить своего крестника, взывая к его здравому смыслу.
— Ты ведь должен понять, дорогой мой Зефирен, — убеждал его банкир, — что господин Шнак прав. Нельзя же предоставить отдельному лицу право свободно распоряжаться такой колоссальной суммой. Вполне естественно, что в это дело сочли нужным вмешаться. Но предоставь мне свободу действий. Когда возбуждение несколько уляжется, я приму свои меры. Никак не допускаю, чтобы не сочли нужным признать справедливость наших требований и в значительной мере удовлетворить их. Кое-что я у них вырву, в этом нет сомнений.
— Кое-что! — с возмущением восклицал Ксирдаль. — Да наплевать мне на это «кое-что». Зачем мне это золото? Нужно оно мне, что ли?
— Не понимаю в таком случае, — отвечал Лекер, — почему ты так волнуешься?
— Потому, что болид принадлежит мне! Меня бесит, что его хотят у меня отнять! Я этого не допущу!
— Что ты можешь предпринять против всего света, бедный ты мой Зефирен?
— Если бы я знал что, это было бы уже сделано. Но… терпение… Когда этот дурацкий делегат заявил и своем намерении забрать мой болид — это была гнусность. Но что можно сказать сегодня? Сколько стран — столько и грабителей!.. Уже не говоря о том, что они, по слухам, готовы перегрызть друг другу горло… Черт возьми, лучше бы я уж оставил болид там, где он был. Мне показалось занятным заставить его упасть. Я решил, что опыт будет интересным… Если бы я только знал… Каких-то бедняков, у которых нет собственных десяти су, заставят драться за эти миллиарды! Говорите, что хотите, но это невероятное свинство!
Сбить Ксирдаля с этих позиций было невозможно.
Но господином Шнаком он возмущался напрасно. Несчастному делегату, как его все еще называли, в эти дни приходилось довольно солоно. Захват гренландской территории не предвещал ничего доброго, и неслыханное богатство страны явно покоилось на весьма шатких основаниях. А что он мог предпринять? Был ли он в состоянии со своей полусотней солдат сбросить в море триста двадцать иностранных моряков, засыпать пушечными ядрами, подорвать, потопить шестнадцать бронированных гигантов, стоящих на упернивикском рейде?
Совершенно ясно, что не мог. Но он во всяком случае мог, даже был обязан, от имени своей страны протестовать против вторжения в ее пределы.
Однажды, когда командиры английского и французского крейсеров в качестве простых любопытных спустились на берег, господин Шнак воспользовался случаем, чтобы потребовать объяснений и сделать официальные представления в тоне, в котором даже и дипломатическая корректность не могла подавить известную горячность.
Ответил английский капитан. Господин Шнак, по его словам, совершенно напрасно волнуется. Командиры стоящих на рейде кораблей просто выполняют распоряжение своих адмиралтейств. Они не вправе ни оспаривать, ни обсуждать эти приказания и обязаны их выполнять. Приходится, по-видимому, предполагать, что высадка военных сил всех национальностей имеет единственной целью поддержание порядка ввиду столь значительного наплыва любопытных. В общем, пусть господин Шнак успокоится: вопрос изучается в высших инстанциях, и к правам всех и каждого отнесутся с должным уважением.
— Совершенно точно, — одобрительно заметил французский капитан.
— Раз ко всем правам отнесутся с уважением, я получу возможность защищать и мои! — неожиданно закричал какой-то человек, без стеснения вмешиваясь в разговор.
— С кем имею честь? — спросил капитан.
— Мистер Дин Форсайт, астроном из города Уостона, так сказать отец и законный собственник болида, — с важностью ответил непрошенный собеседник, в то время как господин Шнак слегка пожал плечами.
— Гм! Очень хорошо! — произнес капитан. — Мне отлично известно ваше имя, господин Форсайт… Ну, разумеется, если у вас есть права, то почему бы вам их не предъявить?
— Права! — возопил в эту минуту еще новый непрошенный собеседник. — Тогда что же сказать о моих правах? Разве не я, не я один, разве не доктор Сидней Гьюдельсон, первый оповестил весь мир о появлении метеора?
— Вы? — возмутился мистер Дин Форсайт, обернувшись так резко, будто его ужалила гадюка.
— Я!
— Какой-то жалкий лекаришка осмеливается претендовать на такое открытие!
— С не меньшим основанием, чем такой невежда, как вы!
— Болтун, который даже не знает, с какой стороны полагается глядеть в телескоп!
— Мошенник, который и телескопа-то никогда не видал!
— Это я-то невежда?
— Это я-то лекаришка?
— Я не так невежествен, чтобы не суметь обличить самозванца!
— Не такой уж я лекаришка, чтобы не суметь поймать за руку вора!
— Это уже слишком, — вопил с пеною у рта мистер Дин Форсайт. — Поберегитесь, сударь!
Оба соперника, сжав кулаки, с яростью во взоре, с угрозами наступали друг на друга, и сцена эта могла бы плохо кончиться, если бы Фрэнсис и Дженни не успели их разъединить.
— Дядюшка! — воскликнул Фрэнсис, своими сильными руками сдерживая мистера Форсайта.
— Папа!.. Умоляю вас!.. Папа!.. — упрашивала Дженни, заливаясь слезами.