Американец, к счастью, уклонился от первого громового удара. Воспользовавшись изумлением, вернее даже ошеломлением, членов квартета, он улизнул с площадки башни и, спустившись в лифте, оказался вне пределов досягаемости для четырех разъяренных парижан.
— Какой мерзавец! — кричит виолончель.
— Какая скотина! — вторит ему альт.
— Ну, ну… ведь благодаря ему мы насмотрелись всяких чудес… — кротко замечает первая скрипка.
— Так что ж, ты его оправдываешь? — возражает вторая.
— Ничуть, — заявляет Пэншина, — и если есть на этом острове правосудие, мы добьемся, чтобы обманщик-янки получил по заслугам!
— И если здесь есть палач, — рычит Себастьен Цорн, — мы добьемся, чтобы его повесили!
Однако, чтобы добиться всего этого, необходимо прежде всего снова оказаться среди обитателей Миллиард-Сити, ибо полиция не действует в воздухе, на высоте ста пятидесяти футов. И это будет сделано в несколько мгновений, если только удастся спуститься. Но кабина лифта обратно не поднялась, ничего похожего на лестницу не видно. Таким образом квартет, находящийся на вершине башни, отрезан от всего мира.
После первых бурных излияний досады и гнева Себастьен Цорн, Пэншина, Фрасколен, предоставив Ивернесу восхищаться окружающим, поутихли и успокоились. Над ними развевается полотнище флага. Себастьен Цорн испытывает бешеное желание перерезать веревку и спустить его, как спускают флаг корабля, сдающегося неприятелю. Но лучше не навлекать на себя лишних неприятностей, и товарищи удерживают виолончелиста, когда в его руке появляется хорошо отточенный охотничий нож.
— Не будем давать повода для каких-либо обвинений против нас, — говорит благоразумный Фрасколен.
— Так что ж… ты доволен положением, в котором мы сейчас находимся?..
— спрашивает Пэншина.
— Нет… но усложнять его незачем.
— А багаж-то едет себе в Сан-Диего!.. — произносит «Его высочество», всплеснув руками.
— А завтрашний концерт!.. — восклицает Себастьен Цорн.
— Дадим его по телефону, — отвечает первая скрипка. Но эта шутка менее всего может успокоить кипящего негодованием виолончелиста.
Напомним, что обсерватория занимает середину обширного сквера, к которому примыкает Первая авеню. На противоположном конце этой главной трехкилометровой магистрали, разделяющей Миллиард-Сити пополам, виднеется величественное здание, увенчанное легкой и изящной башней. Артисты высказывают предположение, что там находится управление острова и муниципалитет, если, разумеется, в Миллиард-Сити имеется мэр с каким-нибудь штатом. Они не ошиблись. Как раз в эту минуту куранты на башне начинают свой веселый перезвон, и вместе с замирающими вздохами легкого ветерка до обсерватории доносятся звуки музыки.
— Послушай-ка!.. Это в ре-мажор, — говорит Ивернес.
— И на две четверти, — говорит Пэншина.
Куранты отбивают пять часов.
— А обедать? — восклицает Себастьен Цорн. — А спать?.. Неужто по вине этого негодяя Мэнбара нам придется провести ночь в ста пятидесяти футах от земли?
Есть все основания опасаться этого, если лифт не даст пленникам возможности выбраться на свободу.
Действительно, сумерки в низких широтах очень короткие, и сияющее дневное светило склоняется к горизонту со скоростью падающего снаряда. Взгляды, которые члены квартета бросают в безграничную даль, охватывают только совершенно пустынное море, без единого паруса, без самого легкого дымка. По загородным полям движутся электрические поезда, направляющиеся к периферии острова или обслуживающие оба порта. В этот час парк еще полон оживления. С высоты башни он кажется огромной корзиной цветов, где красуются азалии, клематис, жасмин, глицинии, страстоцветы, бегонии, сальвии, гиацинты, далии, камелии, розы всевозможных сортов. Масса гуляющих — солидные мужчины, молодые люди, — не те изнеженные хлыщи, которые позорят своим обликом улицы больших европейских городов, а крепко сложенные, сильные юноши. Женщины и девушки — большею частью в платьях соломенно-желтых оттенков, которые приятней всего в жарких краях. Иные ведут на привязи красивых левреток в шелковых попонках, обшитых золотой тесьмой. Вся эта богатая публика фланирует взад и вперед по дорожкам, посыпанным мелким песком и причудливо извивающимся среди газонов. Одни откинулись на подушки электрических экипажей, другие сидят на скамейках под деревьями и кустами. Далее какие-то молодые джентльмены играют в теннис, в крокет, в гольф, в футбол, а также, сидя верхом на резвых пони, — в поло. На газонах резвятся кучки детей, шумных американских детей, у которых, особенно у девочек, так рано проявляется индивидуализм. На отлично содержащихся дорожках для верховой езды виднеется несколько всадников; другие, показывая свое искусство, устраивают увлекательные состязания.