Так вот, теперь я стоял еще более одинокий, чем раньше. Люди проходили мимо, будто никогда и не видели меня, а ведь я развлекал их. Такова судьба всякого клоуна, мне Хейнцельман рассказывал, что прочитал одну книгу о знаменитом клоуне, он читает все.
Мой сосед по столу вызывал сочувствие. Такое сцепление несчастливых обстоятельств!
Он показался мне вдруг потенциальным самоубийцей, и, если б не благословенное чувство юмора, кто знает… Но он и вправду обладал чувством юмора. И этого чувства не могли заглушить даже его страдания, в самой его манере рассказывать сквозила бодрая нотка.
И несомненно, чувство юмора заставило его при следующем заказе обнять кельнершу за талию. А может быть, чувство бесконечной заброшенности?
Кельнерша не сопротивлялась. Можно было подумать, что она догадывается о его горе и поощряет к дальнейшим шагам.
— Что произошло в Ялте потом? Вам стало интересно, а? Я опять искал своих спутников и долго не мог их найти, потом вдруг увидел внизу на пристани пылающую рыжую гриву немки-кибернетички, или как там ее. Я перепрыгнул через парапет набережной и очутился рядом с ней. Эта дама называла себя Мэри — по-видимому, она питала слабость к американцам из оккупационных войск. На самом деле у нее было вполне обыкновенное католическое имя — Мария, без всяких фокусов.
«Хелло, Мэри, славную штуку отмочил я на набережной?» — спросил я.
Она ответила странно: будто моя «славная штука» всех сбила с толку, и так энергично мотнула головой, что рыжие волосы упали ей на лицо.
Народу на пристани было мало, и метрах в пятидесяти впереди я увидел Костю, который шел под руку со своей женой, американисткой. Мне стало ясно, почему скисла Мэри.
Ирены нигде не было видно; не знаю сам, как это получилось, но только Мэри принялась тихонько напевать финскую летку-енку, которую мы слышали вечером в цирке; она прямо вцепилась в меня, подхватила под руку и положила мне на плечо свою голову, выкрашенную под цвет красного дерева, — цвет, к которому я не питаю особого пристрастия. На что она была мне, когда мы земляки, оба из Франкфурта, только она из сити, а я из пригорода. Известно, что никогда не получается ничего хорошего, если люди из одного города крутят любовь. Вы и сами это знаете. Но в этой Мэри было что-то такое: ей обязательно надо было к кому-нибудь прибиться; и она стала танцевать под свое собственное мурлыканье. Мне ничего не оставалось другого, и я стал подпевать ей и приплясывать — не портить же игру. А чтобы было позабавнее и чтоб освободиться от ее руки, я начал танцевать, подражая слонам, которые танцевали в цирке под эту летку-енку; я сгибал колени, топал по бетонным плитам пристани, сделал вид, будто поднимаю хобот, и тут я нечаянно затрубил.
И в эту самую минуту нас обогнали Ирена и этот свинячий, белесый Саша. От веснушчатой Светы они избавились. Ну, нам известно, как это делается; потом я увидел, что Свету подхватил тот страховой тип. Ирена и этот Саша были целиком поглощены друг другом. Он говорил, а она слушала, приоткрыв рот, словно школьница на уроке биологии, когда объясняют про половые отношения. Она прямо-таки ела глазами этого верзилу. Не знаю, видели они мой слоновый танец или нет, так или иначе они прошли мимо, словно мы были простыми мужиками или мусорщиками на пристани. Я пел и трубил, но они не обернулись, и тут мне стало плохо, по-настоящему плохо, как при морской болезни.
«Жизнь порой — просто куча дерьма!» — сказал я Мэри, но, по-моему, она ничего не услышала, потому что все распевала свою летку-енку. Я чуть не швырнул ее в море.
Конец? Может быть, говорить так слишком жестоко, но вы правы — это был конец.
Мы возвращались домой порознь. Я уехал на несколько дней раньше. Мне нечего было делать в России, куда я вообще не хотел ехать. Она больше не вернулась в нашу квартиру. Сейчас она снимает меблированную комнату. Можно было возбудить иск о восстановлении в супружеских правах, но я не изверг. Я написал ей: «Что все это значит? Я требую объяснения!» — и все в таком роде. Она ответила пустыми отговорками. Я, мол, некультурный человек, и тому подобная болтовня. Пустословие так называемых передовых, помешанных на культуре, сказал Хейнцельман, а уж он-то читает все на свете.
Хитрости в ней не было. Письмо на ее имя пришло в нашу квартиру. Вы совершенно правы: из России, и конечно, от этого Саши.
Само собой разумеется, прочесть письма я не смог. У русских до сих пор еще нет латинского алфавита. Я отправил письмо в бюро переводов: сплошной вздор, не буду пересказывать, чтобы не засорять вам голову, но, во всяком случае, про культуру там тоже было, и я понял, откуда у Ирены такое пристрастие к этой чепухе. «Обнимаю тебя», — писал этот верзила Саша. Ну как ничего не подумать при этом? «Я обнимаю тебя и шлю привет твоему мужу». Ловко придумано, а?