Я попросил матушку поговорить с отцом. Матушка была добродушна и поддерживала мои юношеские мечтания, если только они не слишком перехлестывали через край; она признала, что моей будущей карьере дрессировщика львов умение плевать огнем вполне подобает, и уговорила отца дать нашу повозку; а так как мы развозили хлеб в фургоне, то экипаж, на котором мы отправились в отдаленную деревню, уже напоминал цирковой вагончик.
Все прошло хорошо. Слава Карле — мастера на все руки — разбегалась, как круги по воде, и стало ясно, что в один прекрасный день он доберется до Парижа.
В среду мы, словно заговорщики, укрылись в заброшенной душевой у шахты. Я думал, что после долгих упражнений мой рот станет огнеупорным, и был весьма разочарован: искусство Карле оказалось, скорее, ловкостью его рук.
Карле терпеливо занимался со мной, пока и мои руки не обрели умения «извергать огонь». Но… коготок увяз, всей птичке пропасть… теперь Карле попросил меня свозить его в пять соседних деревень, а за это обещал научить, как подчинять себе мозг своих ближних.
Разумеется, я согласился. От гипноза до дрессировки львов — один шаг.
Подобно тому как большинство людей стремится тут же продемонстрировать всему свету ловкость рук, которую только что постигли, философию, с которой только что познакомились, или любовную связь, которую только что завязали, так и я жаждал выступить в роли огнедышащего вулкана.
Родители смотреть на это отказались. Отец боялся, что я спалю дом, а мать — что я сожгу губы.
Летние каникулы кончились, и по будням я жил теперь в городе. Когда в школе мы рассказывали, как кто провел каникулы, я упомянул, что некий факир обучил меня изрыгать огонь.
Меня высмеяли и стали подначивать, чтобы я показал свое искусство, но как это сделать в школе, не прослыв поджигателем?
Меня выручила слабость нашего учителя химии Эцольда. Эцольд был старый артиллерист, холостяк и пьяница. В дни после большой выпивки раз в две недели в погребке Гесснера он предоставлял химию химии, а нас развлекал своими военными подвигами.
В один из таких дней наш первый ученик сообщил ему, что я умею изрыгать огонь на индийский манер. Эцольд обрадовался, что может не утруждать свою похмельную голову работой, и превратил изрыгание огня в школьный урок: «Если сделаешь — получишь пятерку, если нет — кол». Он поскреб боевой шрам на своей красной лысине, а товарищи вызывающе поглядели на меня, только самые лучшие друзья верили в мое искусство.
Керосиновую лампу передавали из рук в руки. Ребята нюхали ее и морщили носы, а учитель химии Эцольд удостоверился, что уж красного-то вина в лампе нет.
Зажгли факел. Я закатил глаза, чтобы сосредоточиться, как это делал Карле Винд, одним глотком выпил керосин, поднес ко рту платок, движениями живота выкачал горючее, поднял факел, убрал платок, и из моего рта вырвалась струя пламени.
Тишина. Изумление. Учитель химии Эцольд велел открыть окно. Я снова поднес платок ко рту, готовясь выпустить вторую струю огня. Вторая струя тоже получилась, и я один за другим выпустил пять огненных пучков, они становились все шире и мощнее, и мои товарищи все ниже пригибались под ними.
Я наслаждался своим триумфом, я думал тогда, что триумфы — нечто постоянное, и не знал, что их надо вновь и вновь повторять, и чем выше становятся требования человека к себе, тем труднее ему это удается.
Одноклассники поверили в мое искусство. Учитель Эцольд предложил продолжить игры с огнем. Я объяснил, что керосин кончился. Он разрешил взять керосин в химическом кабинете. Я поблагодарил: моя способность к сосредоточиванию исчерпалась пятью вспышками огня.
— Покажи платок! — Эцольд вырвал платок у меня из рук и обнаружил в нем осколки тонкого стекла. Каждый раз, поднося платок ко рту, я брал в зубы ампулу с бензином для зажигалки и раскусывал ее.
Эцольд безжалостно вытряхнул осколки на лабораторный стол, схватил лампу и вылил остатки «керосина» в пробирку.
— Вода, — сказал он.
— Но ведь пахло керосином, — возразил кто-то из моих друзей, не подозревая, что я обмазал лампу керосином снаружи.
Эцольд поставил мне кол.
— За недостаточно ловкий обман, — сказал он, — в армии получил бы трое суток ареста. — Шрам на его лысине сиял как знак отличия.
Так я впервые столкнулся с извечной враждой поэзии и науки. А может быть, здесь противостояли друг другу псевдопоэзия и псевдонаука?
Эцольд использовал свой триумф, чтобы со всей твердостью объявить нам: все умения факиров — обман, ложь и иллюзия; все так называемые чудеса растворяются в кислоте науки.